Кафешантан. Рассказы

В инстинктивном стремлении быть ближе к месту, где по его вине принимает страдальческую смерть самое дорогое для него существо на свете, он очутился на мосту и в истоме отчаяния протянул руки в даль...

— Леонова! — завопил он в неистовой тоске, словно в нем объявилась надежда, что ветер донесет до Леоновой его голос и она не будет одинока в последние минуты ее жизни.

Но река бурлила, крепость пряталась в ночной мокрой мгле. Лишь несколько искрившихся вдали огоньков, да блестевший в черном пространстве, как лезвие кинжала, золоченный шпиц крепостного собора, намечали местность, где отрывали от жизни Леонову. А вокруг Федорова, на мосту, словно на зло, бежали трамваи, катились экипажи, шли в ногу солдаты и сновал всякий народ. И, о горе! Федоров видел, что если бы у всех этих людей одновременно явилось понимание ужаса и возмутительного безобразия происходившего теперь в крепости, то эта общая мысль могла бы спасти и осчастливить всех, Леонову и Федорова, всех... Но жизнь города была скована тем движением и заботами, которые руководили людьми для мелочей минуты и отдаляли их от главного, общего и прекрасного...

Глухо и медленно поднялся над крепостью унылый, полуночный бой башенных часов.

— Леонова, — плакал Федоров, — Леонова...

Но не было ему ответа, и Федоров прощался с своей жертвой и прежней жизнью, готовый погибнуть так, как погибла та, которую он в порыве милосердия, любви и долга обрек на смерть от палачей, без участливого прощального взора, без чужой скорби...

Теперь, возвратившись после трехдневного уличного боя к себе домой, усталый, но самодовольный и гордый, Федоров сидел и думал о случае, который он никогда, не забывал, давший ему новые насущные интересы жизни. Сегодня впервые после смерти Леоновой, он почувствовал себя наконец спасенным и успокоенным. Делая все, что противоречило его долгу врача, он до этого дня причинял людям страдание и смерть, которые обещали всему человечеству настоящую, вечную, счастливую жизнь...

И впервые после той ужасной ночи, снова, наконец, молодые слезы появились в его глазах...

Дети в гостях у палача.

I.

В отдельной камере полицейского участка сидел у окна арестант Василий Юхнов и упорно смотрел на двор...

Не будь решетки в окне, нельзя было бы заподозрить в этой комнате камеру заключенного. Тут была кровать с постелью и два стула, образ в углу, самовар, зеркало, цветок в глиняном горшке, большой сибирский кот ежился на кровати, над окном в клетке прыгала и царапалась канарейка. В теплом, несколько спертом воздухе слышался приторный запах какой-то пищи, смешанный с легким ароматом мяты. В камере было чисто и уютно, на полу дешевенький коврик, на сундуке Широкое, вышитое полотенце...

Юхнов, за исключением огоньков фонарей, ничего не видел за окном, но оттуда доносился какой-то неопределенный шум, ему чудилось неясное движение, там, за окном камеры, шевелилась жизнь, как будто рождавшаяся колебавшимися в воздухе, расплывчатыми звуками церковного колокола... Равномерные, ленивые удары его превращались постепенно в протяжный гул, который затем дробился, заполнял со всех сторон небо, надвигался, то рос, то замирал, и создавал то чудное, полное чуткости настроение, когда человек против воли начинает глубоко до самого дна своей души чувствовать все: и праздник, и весну, и нарождающуюся новую жизнь...

Юхнов не мог не подчиниться этому настроению; он сидел, как будто расстроенный наплывом чувств.

Каждый удар колокола словно толкал его, и палач вздрагивал от схваток тоски. Он рвался на улицу, в толпу, в шум и суету и теперь, более чем когда-либо, чувствовал ничтожество той сравнительной свободы, которая предоставлялась ему за решимость быть палачом.

Юхнов не страдал нравственно от своей профессии, потому что он смотрел на себя как на орудие закона и считал, что несчастье казненного состоит не в том, что он, Юхнов, надевает на него петлю и выбивает из-под ног ступеньку, а в том, что человека приговаривают к смерти и поручают Юхнову исполнить этот приговор.

В душе Юхнова просто ожила жажда свободы, в ней защемило чувство одиночества, он ощутил острую потребность в той традиционной праздничной обстановке с обычными переживаниями и душевным подъемом, которая в такие дни выпадает на долю почти каждого человека...

Стукнул засов и в камеру вошел Савельич, старший городовой под надзором которого главным образом находился Юхнов, содержавшийся при участке, потому что в тюрьме ему угрожала неминуемая смерть, согласно тюремным законам...

— Так что праздник пришел, — проговорил усаживаясь на сундуке седой, с потемневшей кожей городовой, любивший поболтать с Юхновым, как с человеком более близким ему, чем обыкновенный арестант.

— Кому праздник, кому нет! — буркнул угрюмо Юхнов.

— Чего ты? — удивился Савельич, — по воле видно заскучал, — как будто догадался он, — разговеться захотелось!

Он стал лениво набивать трубку и флегматически закурил.

— А то что же, — огрызнулся палач, — не все же чурбаны на балку тянуть, тоже по человечески хотелось бы время провести. Надоело без общества!