Кафешантан. Рассказы

После Дубровиной появилась на сцене француженка Де-Колье. Она не произнесла еще ни слова на родном языке, но уже видно было, что она — француженка, по ее развязности, изящному костюму и большому декольте. Подошла она к рампе без всякого смущения и свободно стала петь, легко улыбаясь, но в улыбке было больше пикантности, чем в словах ее куплетов. Следя за лицом певицы, зрители невольно заражались ее прянной улыбкой и возбуждались от ее манер, декольте и веселого мотива песенки. Большинство публики не понимало ее, но когда она ушла со сцены, ей, много смеясь, аплодировали. Она пела также три раза и уступила, место немке с белыми, взбитыми, как пух, и украшенными блестящими гребешками, волосами.

Немка была высокого роста и красива. Зрители любовались ее пышною грудью и полными руками. Она исполняла визгливо какой-то марш, подражая солдатам, маршировала по сцене взад и вперед, отдавала честь, делая движения руками вперед и назад и припевала под оркестр: «бум-бум». Затем она делала кулаками впереди своей талии движения, словно она бьет по барабану, и припевала: «тра-там-там», и старалась задорно улыбаться.

Она также три раза появлялась, а после нее выскочили французские дуэтисты «Луи-Бон», оба сухие, он — чахоточный брюнет с тонкими и остроконечными усами, она — блондинка с впалою грудью, выдающимися ключицами и хорошеньким, худеньким, сильно нарумяненным лицом. Он был в атласных черных, коротких брюках и красном фраке с жабо и походил на наряженную мышь, она-же, казалось, состояла вся из юбок, хрупких рук и ног и головки. Хотя дуэтисты что-то пели, или скорее выкрикивали, но главное их занятие состояло в том. что они подымали высоко ноли, прыгали и казалось, были сотворены из резины и наполнены воздухом. Это приводило в восторг зрителей, бывших в полном убеждении, что так делать могут только французы, и публика много аплодировала дуэтистам.

Французских дуэтистов сменил куплетист в лакированных туфлях, с лакейской опитой физиономией, который исполнял куплеты, подражая евреям, кривлялся и рассказывал анекдоты из еврейской жизни, пошлые и глупые. Публике он нравился, и его сильно поощряли. Куплетиста сменила девица, в испанском мужском костюме. Она под музыку из «Кармен» вертелась на сцене, гнулась и стучала кастаньетами. Испанку сменила снова немка, певшая лирические романсы, а после немки пять сестер Нибер танцевали, под монотонное пение, что-то похожее на менуэт.

Так тянулось далеко за полночь, много женщин, полуодетых, красивых, в нарядных и дорогих платьях появлялось на эстраде. Публика с неудовлетворенным вниманием следила за ними, — однообразие в манерах, движениях, утомляло зрителей. Многих из публики развлекала нескромность певиц, глядевших во время исполнения своих номеров в боковую большую ложу, которую занимали Рылеев и его товарищи. Не стесняясь полного зрительного зала, певицы улыбались четырем приятелям, одна даже послала воздушный поцелуй. Для всех было ясно, что певицы заискивали перед компанией в этой ложе. Вследствие этого, непосвященная в кафе-шантанную жизнь большая часть публики, любопытная и жадная до скандалов и веселых сцен, смотрела в большую ложу с неменьшим любопытством, чем на сцену. Мелкие купцы, их жены, модистки и чиновники, для которых кафе-шантан с его служительницами, был полон пикантной таинственности, с необыкновенным интересом устремили свои взгляды на четырех мужчин, которых так ясно и бесцеремонно отличали певицы от остальной публики. Такое поведение певиц доказывало всем, что четыре приятеля были очень близки к этому миру, к певицам и хористкам, что они — богатые люди и могут швырять деньгами. Всех интересовали люди, которым были доступны все эти полуодетые красивые женщины, и интерес увеличивался еще тем, что четыре господина мало обращали внимания на такое, оказываемое им, предпочтение. Оно не льстило их самолюбию, и относились они к нему так, как будто это было в порядке вещей. Рылеев, Пластырев, Сквернов и Резунов сидели с вялыми, деланными выражениями лиц, и лишь Пластырев, когда певица, уже явно адресовала свои улыбки их компании, щурил свои маленькие глазки и снисходительно улыбался. Резунов, не выпуская изо рта сигары, глядел больше на публику, разглядывая женщин, и лишь искоса взглядывал на сцену. А Рылеев и Сквернов сидели с поднятыми воротниками пальто, словно им было холодно, и вяло беседовали.

— Как не надоест этим женщинам ежедневно, из года в год, одни и те же веши, — говорил, пожимая плечами, Рылеев, — хотя-бы что нибудь новое, оригинальное. Я на их месте сошел бы с ума, мне было бы стыдно выступать ежедневно с одними и теми же номерами.

— Времени нет у них заниматься этим, ведь, сцена у них лишь придаточное занятие. Они посвящают свою жизнь и служат не кафешантанной сцене, а кафешантанному ресторану, и все их время идет на это служение. День у них для сна и отдыха, когда, же им учить новые номера. А главное, раз это не важно, тогда для чего и трудиться.

— Но это скучно, меня раздражает однообразие кафешантанного репертуара, мне хочется свистеть.