Кайкен

— Скажи, — заговорил Пассан, — а позже ты когда-нибудь встречался с Аюми?

— Да.

Пассан остановился и внимательно посмотрел на Сигэру, который держал над ними зонт. Капли дождя медленно скатывались по нему и падали на землю.

— Когда?

— Несколько месяцев назад. У нее тогда умер отец. Она сообщила об этом моим родителям, и мать потащила меня на кокубецу сики.

— Куда-куда?

— Это нечто вроде поминок после кремации.

Пассан помнил, что в японском языке есть еще одно слово, означающее «похороны», и что заканчивается оно на «а», но переспрашивать не стал. Лингвистические изыскания сейчас занимали его меньше всего.

— Ты разговаривал с Аюми?

— Шутишь?

Пассан впился в него взглядом. Под действием саке к японцу вновь вернулась природная беспечность, позволявшая смотреть на вещи не слишком серьезно.

— Она черкнула мне пару слов в блокноте. Задала один вопрос.

— Какой?

— «Как поживает Наоко?»

Разумеется, с ее стороны это могло быть просто проявлением вежливости. Но мог быть и вопль о помощи, выраженный с чисто японской сдержанностью. Она тосковала по своей подруге и не понимала, куда та пропала.

— В каком она была состоянии?

— Знаешь, когда хоронишь отца, тебе обычно не до веселья. Аюми — единственная дочь. Ее мать умерла при родах. Они с отцом были очень близки.

— Значит, она выглядела раздавленной горем?

— Трудно сказать. Аюми — существо непроницаемое.

В устах японца эта оценка значила много. Пассан задумался. Смерть отца вполне могла заставить дочь слететь с катушек. Или спровоцировать обострение психического заболевания, если оно в ней дремало.

— Когда были похороны?

— По-моему, в феврале.

— По-твоему или в феврале?

— В феврале.

Все сходилось. Осиротев, Аюми Ямада вспомнила, что у нее есть и другая семья — дети, которых она выносила и родила на свет. В Париж она прилетела в конце марта.

«Они мои».

— От чего умер отец Аюми? — спросил Пассан и снова зашагал вперед.

Сигэру пробормотал нечто нечленораздельное. В неясном свете фонарей черты его лица расплывались, а взгляд казался отсутствующим. На губах играла рассеянная улыбка. Да он вдрызг пьян!

— От чего он умер? — настойчиво повторил Пассан.

— Самоубийство, — чуть громче произнес собеседник.

У сыщика возникло ощущение, что он следует по дороге, отмеченной особыми вехами. Сначала кэндзюцу, затем самоубийство. Как будто неповоротливый механизм японских традиций медленно просыпался и вовлекал его в свою орбиту.

— Как именно он покончил с собой?

— Повесился.

— Расследование проводилось?

— Полагаю, да. Но безрезультатно.

Сигэру на глазах терял контроль над собой. Пассан, напротив, с каждой минутой все увереннее встраивался в привычный рабочий ритм и обретал остроту восприятия. Мысленно он реконструировал последовательность событий. Самоубийство отца. Одиночество. Немая женщина написала Наоко. Та не ответила. Тоска Аюми переросла в гнев, а затем в убийственную ярость.

— Кем сегодня работает Аюми?

— Она гинеколог, как и ее отец.

Стоп-стоп. Не так быстро. После долгих блужданий в абсолютном мраке Пассан вдруг утонул в море слепящих огней. Так вот оно что. Аюми была не просто подругой детства — именно она и провернула всю эту затею. Наверное, Наоко, узнав, чем занимается ее близкая знакомая, обратилась к ней за помощью. Хотя нет, кое-что здесь не складывалось.

— Как она может работать гинекологом, если она немая?

Сигэру провел рукой по своей пышной седеющей шевелюре — много перца и чуть-чуть соли.

— Она не принимает пациенток. Занимается научными исследованиями.

Чего уж лучше. Значит, у Аюми полно связей в профессиональном мире, в международном экспертном сообществе. Она все организовала — сперва один раз, потом еще. Дала возможность Наоко — и ему самому — завести детей. А что она получила взамен за свои труды? Ничего. Наоко сожгла за собой все мосты. Пассана удивило, что она могла совершить столь грубую ошибку. В Японии нет худшего прегрешения, чем неблагодарность.

Мелкий дождь сыпал и сыпал. Они передвигались в каком-то тумане. Городской пейзаж вокруг напоминал полотна пуантилистов — лужи света у основания фонарных столбов. Вершины сосен и гинкго, шелестящие под ветром, иероглифы на асфальте. Цветовые пятна накладывались друг на друга, перемежаемые точечными ударами кисти в отдельных местах.

— Я кое-что вспомнил… — пробормотал Сигэру.

— Что? — чуть не заорал Пассан.

Вынужденный клещами вытаскивать из шурина каждое слово, он уже начал терять терпение.

— На похоронах я виделся с одним другом семьи. Он психиатр и психоаналитик. Такэси Уэда. Или Ода, забыл. Очень образованный человек. Объездил весь свет. Но что меня больше всего поразило… Он говорил по-французски.

— Ну и что?

Сигэру шумно сглотнул, все быстрее погружаясь в болото алкогольного бесчувствия.

— Я так понял, что Аюми была его пациенткой.

— Где мне его найти? — Оливье вырвал зонт у него из рук.

— Не помню. — Шурин нахмурил брови: он не одобрял подобных манер.

— Будь мы в Париже, — сквозь зубы прошипел Пассан, — я уже укатал бы тебя за решетку.

— Извини. Только что вспомнил. Кажется, у меня осталась его визитка.

— Где?

— У меня дома, скорее всего.