Каин: Антигерой или герой нашего времени?

В Зарядье Ванька шел с большой охотой, так сия часть города издавна славилась дурной славой. Наряду с портными, сапожниками, картузниками, скорняками, колодочниками и другим мастеровым людом, московские трущобы являлись обиталищем лихих людей и воровских шаек, изобиловали притонами, содержательницами малин, скупщиками краденого…

Дурную славу имели и зарядьевские кабаки, особенно зимой, когда они не закрывались и где коротали дни и ночи самые отпетые лесные разбойники, не нашедшие приюта в других местах. В кабаках они пропивались в дым, до последней одежонки, а посему и обитали в питейных домах до теплых дней.

Зарядье! Ванька, шагая по улочкам и переулкам, с удивлением глазел на каменные дома, в коих проживали богатые люди. Думалось: «И как только не боятся здесь жить? Поди, каждый богатей держит у себя по десятку оружных холопов. Ныне и Филатьев для своего сбереженья закупил ружья. Не подступись!

Ворота купца Давыдова были наглухо закрыты. Ванька постучал кулаком в дубовую, обитую железом калитку. Чуть погодя, оконце распахнулось, в коем обозначилось округлое лицо в черной кудлатой бороде.

— Чего надоть?

— Я — от купца Петра Дмитрича Филатьева к купцу Давыдову.

Привратник пытливо оглядел парня. В чистой кумачовой рубахе с шелковым пояском, в портках тонкого сукна, заправленных в добротные, но грязные сапоги. Но грязная обувь не смутила привратника. Зарядье!

— По какому делу, паря?

Ванька вытянул из-за пазухи кусок синей ткани.

— Аглицкая. Велено спросить их степенство: не купит ли сто аршин?

Привратник взял через оконце ткань и коротко буркнул:

— Жди.

Оконце вновь захлопнулось. Дело обыденное. Ванька прислонился к калитке и, посвистывая, стал посматривать на прохожих.

Пестрый шел народ: в зипунах, кафтанах, чугах, однорядках, но большинство в сермягах, обладателем которых был ремесленный люд. Попадались люди и в немецком платье с бритыми лицами.

А вот показалась нарядная пожилая барынька в богатом головном уборе, окружавшем голову в виде широкой ленты, концы которой соединялись на затылке; верх был покрыт цветной тканью; очелье украшено жемчугами и драгоценными камнями; спереди к кике были подвешены спадавшие до плеч жемчужные поднизи, по четыре с каждой стороны. Плечи барыньки покрывала соболья накидка, наброшенная на малиновый летник[16]. Шла в сопровождении рослого холопа.

Встречу же неторопко, покачивая широкими плечами, шел верзила в темно — зеленом полукафтане. Поравнявшись с барынькой, учтиво поклонился.

— Здорово жили, госпожа матушка. Шапчонка и соболя мне твои приглянулись. Сама отдашь или мне снять?

— Пошел прочь! — воскликнул холоп и тотчас от могучего кулака верзилы был повержен наземь.

Барынька, вмиг оставшись без соболей, испуганно охнула и без чувств рухнула подле холопа.

Верзила, как ни в чем не бывало, не обращая внимания на прохожих, свернул к кабаку, что стоял в Кривом переулке.

«Вот это удалец! — проводил Ванька восхищенными глазами лихого человека. — Как он ловко с барыньки дорогие меха снял. Средь белого дня!»

Ванькиному восторгу не было предела. А холоп, тем временем, очухался и поднял барыньку. Увидел неподалеку стоящего у ворот парня, спросил:

— Куда убежал лиходей? Убью, собаку!

Ванька махнул в противоположную сторону Мокринского переулка.

— Там ищи, дядя. Может, найдешь дырку от бублика, а сам бублик на лихой тройке укатил.

— То сам Камчатка! — выкрикнул кто-то из прохожих.

Холоп разом стих и поторопил свою госпожу:

— Пойдем отсель побыстрей, Дорофея Ивановна, пока живы.

Ванька же присвистнул. Камчатка! Кто на Москве не слышал это имя? Самый матерый вор Первопрестольной. Бесстрашно неуловимый, непомерно дерзкий, о коем ходили целые легенды.

О нем как-то дворник Ипатыч сказывал: что Камчатка — человек бывалый, он и в солдатах послужил, и бит бывал, и в Сыскной тюрьме сидел, но сумел хитро убежать. А московские трущобы он знает, как свои пять пальцев, посему его солдаты и полицейские драгуны[17] отчаялись изловить.

«Не худо бы с Камчаткой дружбу заиметь, — неожиданно подумалось Ваньке. — А что? Уж, коль надумал от Филатьева бежать, то лучше всего податься к знаменитому вору, кой нещадно богатеев чистит».

С нудным скрипом открылась калитка, из которой вышел приказчик Давыдова.

— Передай Петру Дмитричу, что их степенство купит сто аршин аглицкого сукна, но со скидкой в цене.

— И велика ли скидка?

— Два алтына с аршина.

Ванька, конечно же, не имел права торговаться, а посему в ответ лишь кивнул.

— Так и передам. Будь здоров, ваша милость.

— И тебе пластом не лежать. Бывай, паря.

Ванька направился в сторону кабака. У распахнутых дверей его остановили двое дюжих бражников в посконных рубахах. Однако винным перегаром от них не разило. Глаза настороженные, прощупывающие.

— Ха! Да ты никак из Стукалова монастыря[18]. Кого ищешь, братец?

— Очумели. Из какого еще монастыря?

— Стукалова. Намедни видели, как ты из него выходил.

— Знать недопили, мужики. На Москве такого монастыря и в помине нет. А ну, отвали!

— Мы тебе так отвалим, что костей не соберешь. Признавайся, пока по кумпелю не получил.