Каин Л. Избранное, расширяемое издание

Огонька нет, заверил я его. Он прошел сквозь меня и скрылся внизу. Бека приоткрыла дверь. Чаю хочешь, поинтересовалась она. Хочу, ответил я. Прости, Бека, прости, я правда хочу завязать, и, в принципе, могу, просто как-то привык. Я завяжу, обещаю! Ты уже тучу раз обещал, вздохнула Бека, а я прошел в квартиру.

Я правда, правда хочу завязать, попытался я убедить ее. Знаешь, я бы давно это сделал. Но когда мозги прочищаются, реальность преподносит сюрпризы, нервно всхлипнул я. Представляешь, мама сегодня приходила.

Нет, не приходила, хмуро пробормотала Бека. В том-то и дело, воскликнул я. Она приходила в мой бред. И ругала меня. А мне — нечего было ответить…

Бека заплакала — точь-в-точь как мама. Она спрятала лицо в ладони и вздрагивала всем телом. Почему ты плачешь, спросил я. Потому, что ты умер, сказала она.

Пол и потолок схлопнулись, раздавив нас обоих в кашу. Я проснулся.

Пахло мочой и перегаром. Из разбитого окошка тускло сочился утренний полумрак. Заткнись, придурок, сказал человек, разбудивший меня пинком в бок. Заткнись, а то глотку перережу.

Я промолчал. Он отошел к стене и что-то начал карябать на кирпичах. Сыпалась белесая пыль, слышалось сопение и тихий скрежет металлического предмета. Не спи больше, потребовал человек. Его звали как-то, вроде. Но имя стерлось из головы. Не спи.

Не буду, сказал я. И заткнись, прорычал он сквозь зубы. Не болтай. Убью.

Я не говорил больше ни слова. Человек плюнул на стену и подошел ко мне, сел рядом на доски. Знаешь, где вы все у меня сидите, спросил он. Здесь, провел пальцем по горлу. Достали до дрожи. Что за дерьмо такое тебе снилось, что ты стонал, как шлюха, изображающая наслаждение, спросил он. Я не ответил. Он сам говорил молчать.

Молчишь, оскалил он поломанные гнилые зубы. Небось, порнографии захотел. Да это мы быстро организуем. Только утра дождись, красавчик, хмыкнул он. И воткнул острый металлический предмет в доску. Только кукарекни, сразу курочки сбегутся, цикнул он зубом. И сплюнул. Ты ни хрена не герой, продолжил он. Думаешь, больше всех боли испытал — и стал мифом, откровенно заржал он. Да тут таких — каждый второй, а то и первый. Даже я. Мы все тут такие, урод! Понял?! Мы все такие тут!!!

Он ударил меня в лицо, я опрокинулся навзничь и закрыл голову руками. Да что ты как баба, услышал я. Расслабься, милая, мы тебя еще не щупаем.

Он куда-то ушел. Я скрючился и потер быстро распухающую губу. Крепко приложил. Меня вырвало.

Снаружи послышался шум. Вставайте, уроды, закричал кто-то. Утренняя кормежка! Вставайте, животные! Я встал. Осмотрелся. Что-то знакомое было во всем окружающем, будто видел я это уже не впервые. Или, может, я ошибался?

На улице стояла очередь. Я примостился в ее хвосте. У тебя что, миски нет, спросил тот, кто стоял передо мной. Какой миски, не понял я. Вот такой, он потряс перед моим носом алюминиевым блюдцем. Нету, согласился я. Ну и что ты пришел тогда, удивился он. Хотя, дело твое, отвернулся он. Когда подошла моя очередь, человек у котла с поварешкой посмотрел на мои руки. Миска где, спросил он. Нету, ответил я. Ну, тогда подставляй ладони, раз уж такой идиот.

Я подставил, и он налил дымящегося варева. Я отошел в сторонку и начал хлебать. И сразу понял, что очень голоден. Еще можно, спросил я, подойдя к котлу. Можно, конечно. Давай руки.

Все готовы, спросил кто-то громко. Вперед, уроды.

Все куда-то пошли. И я тоже пошел. Цепь, сковавшая ноги, не давала делать широкие шаги.

Письма домой потом писать будете, скоты, вещал голос. Потом, а сейчас шкандыбайте. Мы шли.

А потом резко остановились. В руках обнаружилось кайло. Я начал разваливать породу. Удар, удар, удар, удар, удар, удар, удар… Глухо и сыро, как будто молотком по ребрам.

Мама, писал я потом письмо. У меня все хорошо. Только тяжело приходится, но, наверное, это только поначалу, потом обвыкнусь. Зато хорошо кормят, и много работы. Полезной работы, стоит заметить. Я писал, а человек, отвечающий за доставку почты, брал исписанные листы и сжигал. Я смотрел на него и снова писал. Карандаш выскальзывал из мозолистых пальцев, пот заливал глаза, бумага рвалась, и ветер отчаянно мешал держать ее ровно.

Передавай привет Беке, мама, просил я. Скажи ей, что я все время думаю о ней. Что она и ты — самые дорогие для меня существа.

«Мама, знаешь, я никогда не думал, что жизнь так коротка. Здесь жгут письма, потому что доставить их куда бы то ни было — невозможно. Мама, ты знаешь, а ведь все идет так, как и представлялось когда-то. Есть жилье, неплохая работа, есть что есть и с кем поговорить… Рай, а не жизнь».

Человек, отвечающий за доставку, прочитал последние строки и сморщился. Я передал ему листок, и он его сжег. Ну, все, сказал он. Почта закрывается. Спасибо, ответил я.

Всем построиться, заорал чей-то голос. Мы построились и побрели обратно.

С каждым шагом тяжелые кольца впивались в мои щиколотки все сильнее. С каждым шагом, изо дня в день.

Помни, урод: мать никогда, ни при каких обстоятельствах, ни в коем случае не должна хоронить ребенка, покончившего с собой. Никогда. Никогда. Никогда.

Шагай, тварь. Шагай!