Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

Вот вам заведомо ложное предложение: эта история не обо мне. Ясное дело, что о тебе; иначе не было бы нужды это отрицать. Человеку, говорящему такое, точно нельзя доверять. Вы знаете, что он собой представляет, правильно? Некто, рассказывающий историю. О ком-то еще. Связи тут почти никакой. Ник Каррауэй говорит об этом, но идет дальше: «Не думаю, чтобы моя психология хоть что-то значила». Перед нами человек, со всех ног улепетывающий от ответственности. К счастью, когда он это говорит (в самом-самом начале), мы уже знаем, что он лжет. Мы давно это поняли. Очень-очень давно. Когда? Когда прочли первое слово романа. А какое слово точно скажет вам, что рассказчик ненадежен? Очень короткое и очень самоуверенное. Перед нами закон ненадежности рассказа: завидев слово «я», переставайте верить повествователю. И пусть даже это самое первое слово в романе. С ним все ясно. Он раскололся.

Притормозим. Я что, говорю, что он плохой человек, сознательный распространитель лжи, обманщик? Очень даже может быть. Но вовсе не обязательно. Может, его самого ввели в заблуждение. Может, он наивен. Ошибается. Неосведомлен. Чувствует себя виноватым. Знает не все факты. Может, и завирается. В любом случае ему – или ей – доверия нет.

Почему? Потому что, как сказал Джон Леннон, «каждому есть что скрывать, кроме меня и моей обезьяны». В каких же случаях повествователи от первого лица ненадежны? А давайте посчитаем!

Нередко герои-повествователи либо вовсе не знают, что происходит, либо не до конца понимают то, что видят. Такое случается, когда повествователи – дети. Самые лучшие из них, уровня Гека Финна, Пипа, Дэвида Копперфильда и даже Холдена Колфилда, говорят больше, чем понимают, как раз потому, что не

понимают. Когда Гек говорит, что Шепердсоны и Грэнджерфорды – настоящая голубая кровь, благородные аристократы с головы до ног, это происходит оттого, что так они говорят и сами себе, и ему. Но они вовсе не герои в настоящем благородном, средневековом, династическом смысле. И те и другие – неотесанная деревенщина, и головорезы к тому же. Нам это очевидно, Геку же вовсе нет; в этом и состоит прием Твена. Гек – этакий твеновский Кандид, простак с глазами, широко открытыми навстречу миру, который, чуть зазеваешься, смешает его с грязью и опустит на свой уровень. Но мы не желаем, чтобы он так бесславно пропал. Будь он постарше, лет шестнадцати-семнадцати, он лучше понимал бы то, что видит, и сделался бы циником. Совсем скоро он бы заговорил примерно так: «А потом мне встретился еще один обманщик, потом еще один мошенник, потом нахал, потом вор, а потом… а потом… а потом…» А потом ему ничего не останется, как критиковать или осуждать их поведение. И, если серьезно, что во всем этом смешного? Такой Гек был бы жутким занудой. Особое читательское удовольствие состоит еще и в том, что мы видим: эти создания – обманщики, шарлатаны, негодяи в полном смысле этого слова, а он этого не видит. Стоя на пороге взрослой жизни, он, однако, пока еще слишком простодушен и в полной мере не осознает их порочность. Нам выпадает приятная работа – судить и выносить моральные приговоры. Но самое главное, Геку и нужно быть простодушным, чтобы роман сделал свое дело. Так, ему очень непросто дается решение разорвать письмо о розыске беглого раба Джима, но все-таки он это делает.

Я подумал с минутку, даже как будто дышать перестал, и говорю себе:

– Ну что ж делать, придется гореть в аду.

Взял и разорвал письмо.

Страшно было об этом думать, страшно было говорить такие слова, но я их все-таки сказал. А уж что сказано, то сказано – больше я и не думал о том, чтобы мне исправиться[20]

.

Это самый морализаторский эпизод во всей американской литературе. Никакой другой не может с ним тягаться. Но драма его в том, что Гек не в состоянии этого понять. Сцена действует только потому, что он искренне верит, что будет гореть в аду, что он отвергает не только закон, но и добрых, честных людей, которых он знает, и, более того, Бога, в существовании которого они его убедили и который не имеет ничего против порабощения одного человека другим. Чтобы это имело смысл, он не может видеть все насквозь. Если он хотя бы чуть-чуть понимает, что широкое море их добродетелей на самом деле не что иное, как вязкая этическая трясина, вся моральная сила его решения тратится впустую.

И конечно, если мы не видим, что его «прегрешение» – это его спасение, то горе нам. К счастью, мы видим, а не он, поэтому все в порядке.