Как читать романы как профессор. Изящное исследование самой популярной литературной формы

А Лили Бриско? У Лили есть живопись. В первой части она безуспешно пробует запечатлеть сцену, которая развернулась перед ней, понять домашний уклад семейства Рэмзи, отмеченный ошибками и агрессией. Помимо всего прочего, она хочет понимания и одобрения; вот почему от замечаний Чарльза Тэнсли, последнего протеже мистера Рэмзи, о том, что «женщины не владеют кистью, женщины не владеют пером», у нее буквально опускаются руки. Она ищет одобрения у миссис Рэмзи, у мистера Рэмзи и даже, не нарочно и очень не желая того, у самого «одиозного» Тэнсли. Лишь в третьей главе, «Маяк», она наконец понимает, что все должно прийти изнутри, от нее самой. И именно тогда она находит в себе силы провести жирную линию ниже центра холста и закончить свою картину. Ей принадлежат последние слова романа, и говорит она не о мистере Рэмзи и не о чьем-то одобрении: «Так мне все это явилось». Вот для чего все это было ей нужно: чтобы обрести свой взгляд, пространство, куда она могла бы смотреть, зрелость, чтобы выражать его по-своему, свободу от посторонних влияний. Желание ли это? Полагаю, да.

Все пронизано желанием; даже если оно не подразумевает секс, сила его не убавляется. Герои идут вперед, движимые желанием.

Поэтому ли образы святых в романах так редко получаются выпуклыми? Возможно. Большинство из них просто мало интересны с точки зрения повествования. Вспомните хотя бы «Исповедь блаженного Августина»; о чем она – о многих годах его священнического и епископского служения? Вовсе нет. Он написал ее, будучи примерно лет сорока, а обратился в католицизм незадолго до этого, тридцатитрехлетним; более того, повествование о его жизни так или иначе заканчивается на его обращении, а последние несколько глав посвящены размышлениям о таких религиозных вопросах, как Бытие и Святая Троица. Или «Сиддхартха» Германа Гессе. Он, может, и достиг чего-то вроде просветления, но почти весь роман рассказывает нам, как он искал, ошибался, боролся, пока не обрел его. Почему? Потому что святые не имеют желаний. Они ничего не хотят и оттого не попадают туда, где нам будет интересно на них смотреть. Восхищаемся ли мы ими? Безусловно. Хотим ли подражать? Не прочь. Читаем ли о них запоем? Мне такие случаи неизвестны.

Фолкнер знал это. Он не особо связывается с праведниками, а когда все-таки дает нам Дилси в «Шуме и ярости» (1929), то всегда уводит ее на второй план. На авансцене неистово кружится в вихре своих желаний семья Компсонов: Бенджи хочет вернуться в счастливое детство, когда еще рядом была его любимейшая сестра Кэдди, Квентин желает смягчить вину и стыд и за свое поведение, и за поведение своей семьи, Джейсон – добиться денежной выгоды. Нет более одержимых, более обуреваемых желаниями героев, чем у Фолкнера. Его романы кишат мрачными, коварными маньяками, живущими в плену мифов о самих себе. Даже его святые и претенденты на святость демонстрируют сильнейшие пристрастия. Айзек Маккаслин, который в «Сойди, Моисей» (1942) искренне хочет покаяться перед своими до сих пор непризнанными черными родственниками за то, как их с их предками обращались его белые предки, а особенно дед Карозерс Маккаслин, раздает все нажитое так, что рушит свой брак и становится подозрительной личностью в глазах соседей. Его отказ от владения плантацией отдает ее в руки его же двоюродного брата Маккаслина Эдмондса, человека куда менее смекалистого и морального, чем Айзек. Он делает все, чтобы деньги, предназначенные для потомков рабов Маккаслина, попали в правильные руки, и даже едет в Арканзас, разыскивая одного из наследников. Айзек – человек нравственный, но в то же время необычайно въедливый. Герои Фолкнера, от алчных Сноупсов до гордых Сарторисов, своими одержимостями создают себе массу беспокойства и тревог, а их одержимости предстают перед читателем в виде эмблем. Возьмите любую его книгу – и вы найдете в ней одержимых людей и их приметы.