Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

Благодаря общению с Дмитрием Александровичем я понемногу начал понимать прелесть прикладной науки и задач, возникающих в инженерной практике, которые требуют остроумия и изобретательности не меньше, чем любые высокие материи. И постепенно осознал, что наука едина, если она действительно НАУКА. Нет наук первого и второго сорта. Они делятся по совсем другим принципам: есть настоящая глубокая наука и есть спекуляции на науке.

Такое видение научной деятельности, при всей своей очевидности, было для меня новым: оно плохо совмещалось с тем математическим снобизмом, который процветал (я думаю, что и сейчас процветает) на математическом отделении мехмата Московского университета. Лишь чистая наука, лишь идеальные конструкции, не зависящие ни от чего земного, – вот истинное призвание истинного ученого! Это и было «законом Лузитании», именно этому нас учили, хотя сам академик Лузин немало занимался прикладными задачами. Я помню забавный эпизод на одном из семинаров, который имел место еще в мои студенческие годы. Одного из самых любимых профессоров факультета, Александра Геннадиевича Куроша, спросили: для чего нужна теория идеалов полей алгебр? Курош задумался, а потом вполне серьезно ответил: для теории идеалов полей алгебр! В академии же я стал понимать, что как бы ни притягательны были «чистые науки», они вовсе не исчерпывают научного мира, не менее прекрасного и в других своих областях.

Ирония Дмитрия Александровича начисто выбила из меня остатки математического снобизма, что и уберегло от участи многих неудачников, получивших отличное математическое образование и не нашедших себя в жизни. Многие из них полагали, что единственное стоящее занятие – доказательство теорем, не понимая при этом, что оно требует особого таланта, как и игра в шахматы. А математика, прекраснейшая из наук и искусств, тем еще и прекрасна, что помогает относительно просто понять то, что без математики понять сложно.

Я, вероятно, кое-что утрирую. Но сказанное как-то отражает мое постмехматовское восприятие науки, и то, что я от него отрешился и увидел привлекательность конкретной деятельности, было для меня очень важным. Я бы сказал, судьбоносным. Вот почему я отношу Д. А. Вентцеля к числу своих основных учителей. По существу, два человека дали мне то видение науки, с которым я прожил жизнь, – Вентцель и Тамм.

Но основной ценностью факультета вооружения первых послевоенных лет была молодежь, направленная в академию по мобилизации в июне 1941 года. Тогда наше правительство в тяжелейших условиях нашло мужество сохранить университетскую молодежь, направив значительное число выпускников и студентов старших курсов в военные инженерные академии. Не располагая цифрами, я, тем не менее думаю, что быстрое создание ракетно-ядерного потенциала и развитие военной промышленности во многом стало возможным благодаря этой акции. В послевоенные годы во многих НИИ и КБ я все время встречал выпускников различных военных академий, которые были туда направлены для обучения в первый месяц войны.

Что же касается нашего факультета, то там было оставлено в качестве адъюнктов, младших преподавателей и инженеров несколько десятков по-настоящему талантливых старших лейтенантов. Возник совершенно уникальный молодежный коллектив, который в сочетании с Вентцелем, Пугачевым, Покровским и многими другими талантливыми учеными старшего поколения представлял огромную национальную ценность. К сожалению, начальство ВВС не сумело должным образом оценить этот коллектив и использовать его для решения проблем развития авиационного вооружения. Вместо этого его начали постепенно разгонять. Под разными предлогами.

Я могу понять некоторые соображения высокого начальства, связанные с ведомственным принципом. Академии созданы для того, чтобы учить людей, а не заниматься новыми техническими разработками и большой наукой. Сам коллектив не очень нравился начальству – все какие-то «индивидуи», каждый сам по себе и собственное мнение иметь хочет. И строевая подготовка у них – хуже некуда! А тут появился повод: целый ряд средних учебных заведений стали преобразовывать в высшие. Вот нас и стали рассылать по всей стране. Осенью сорок седьмого года меня отправили в Харьков с большим повышением – начальником учебного отдела Харьковского высшего технического училища. Такую должность обычно занимает полковник, в крайнем случае – подполковник. Я же продолжал оставаться капитаном.

Вскоре и мой начальник Е. Я. Григорьев уехал в Пермь заместителем начальника училища. В Харьков уехал майор Дезорцев. И потянулись в разные концы необъятного Советского Союза те, которых следовало бы держать в кулаке, не теряя критической массы их интеллекта и способностей. Хорошие мозги, как и ядерное горючее, тоже дают эффект взрыва лишь в том случае, когда есть критическая масса!