Как далеко до завтрашнего дня… Свободные размышления 1917–1993. Вехи-2000. Заметки о русской интеллигенции кануна нового века

Как-то в обеденный перерыв я гулял по дворцовому парку Фонтенбло. И, обгоняя двух беседующих немолодых людей, услышал русскую речь. Я извинился и задал по-русски какой-то незначительный вопрос. Они ответили тоже по-русски, и мы постепенно разговорились. Один из гулявших оказался хранителем музея Фонтенбло профессором Розановым, одним из родственников знаменитого Василия Васильевича Розанова.

Завязалось знакомство. Началось все с книжек, которые мне давал читать мой новый знакомый. Главным образом, русских авторов, живущих в эмиграции. Тогда я впервые познакомился с Бердяевым, Ильиным. Прочел по-французски Хайека, «Дорогу к рабству», читал русские газеты – все было чертовски интересно! По субботам заходил к Розановым пить чай. Они жили в казенной квартире в одном из крыльев дворца. Собирались на открытой веранде, где мадам Розанова накрывала настоящий русский чай с самоваром и собственного изготовления вареньем, бывали и пироги. Эти посиделки мне были очень приятны – они так напоминали наши субботние семейные вечера двадцатых годов.

На чай обязательно кто-нибудь приезжал – собиралось небольшое русское общество. По-моему, основной причиной сборов была не традиция, а моя персона – гостей угощали не только домашним вареньем, но и настоящим московским профессором.

Одним словом, создалась уникальная возможность познакомиться с «осколками разбитого вдребезги». С кем я только там не встречался! Особенно запомнилась встреча с дочерью великого русского микробиолога, основателя Института экспериментальной медицины в Петербурге С. Н. Виноградского. Она близко знала многих русских ученых-естественников. Так, она встречала Вернадского во время его пребывания в Париже в двадцатых годах, участвовала вместе с ним в семинарах Бергсона и помнила, как Ле Руа на одном из этих семинаров предложил термин «ноосфера», который тогда я впервые и услышал. О Вернадском в те годы я почти ничего не знал.

Эта дама была уже очень немолода. Я отвез ее на машине в Париж и еще однажды с ней виделся. Она мне рассказывала интересные детали их жизни во время оккупации Франции, о том, как Сергей Николаевич Виноградский вместе с одним застрявшим в Европе молодым американцем проводил эксперименты в домашней лаборатории где-то в окрестностях Парижа. Я невольно подумал о том, насколько немецкая оккупация Франции была непохожа на то, что происходило у нас, в России, где было не до экспериментов, да еще в домашней лаборатории. Рассказала и о том, как Сергей Николаевич написал книгу, учебник по микробиологии, и послал ее после войны президенту нашей Академии наук с надеждой, что ее напечатают по-русски для русских студентов, и многое другое. Она знала и других моих знаменитых соотечественников. Так, я узнал о том, что В. А. Костицын, несмотря на преклонные годы, участвовал в Сопротивлении, о его печальных последних годах, когда Советское правительство отказало ему в просьбе о возвращении.

Однажды на субботнюю веранду привезли Александра Бенуа – это было, кажется, за год до его кончины. Он с грустью поведал свою эпопею превращения в эмигранта. Как я понял, он просто не получил обратной визы из заграничной командировки. А в те годы он был первым хранителем Эрмитажа. Другими словами, Советское правительство просто не разрешило директору Эрмитажа возвратиться из служебной командировки к себе на Родину.

Накануне памятной субботы я был в Grande Opera и разглядывал шагаловскую роспись. Честно признаюсь, я не поклонник позднего Шагала, и мне не очень нравятся его летающие витебские человечки. Тем более неуместными они мне показались в первом театре Франции. И я сказал о том, что меня удивляет постепенная потеря французами их вкуса и артистичности. Мои суждения были с удовлетворением приняты чаевничающим обществом. Этот микроэпизод протянул еще одну ниточку между мной и моими бывшими соотечественниками: мы одного рода-племени. Это чувство было приятным: большевики приходят и уходят, а Россия остается!

Одним словом, я имел самые широкие возможности прочесть многие страницы удивительной истории русской интеллигенции. Но с легкомыслием молодого варвара, хотя я был уже не так молод, к этому времени мне пошел уже пятый десяток, все слышанное и виденное я воспринимал в качестве экзотики и дополнения к тем туристским впечатлениям, которые дала мне неожиданная двухмесячная командировка в страну д’Артаньяна. И у меня не осталось ничего, кроме путаных воспоминаний.