Читаем Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки полностью

Как это делалось в Ленинграде. Цензура в годы оттепели, застоя и перестройки

Справедливости ради следует все же заметить, что административные и иные структуры имеют порой косвенное отношение к существующему порядку вещей. Не менее важно (и опасно!) стремление пишущих немедленно оказаться «впереди прогресса», опережая порой интенции власти, обнаруживая стремление погибнуть от всеобщей готовности. Имеет смысл отметить еще одну особенность. Режим и отдельные его представители спокойно терпят острую критику в свой адрес, вплоть до прямых разоблачений; все это не производит на них ровным счетом никакого впечатления. Еще Герцен в середине XIX в. проницательно заметил: «Недостаточно свободы слова: нужна еще свобода слуха». Вот последнее-то почти полностью отсутствует. Тотальная глухота, как власти, так, увы, и подданных, сводит все критические выступления практически к нулю. Если контаминировать две известные русские поговорки в одну, то получим следующую: «Что написано пером, то горохом об стенку».

Свобода слова и печати слишком хрупкая вещь. События постком-мунистического десятилетия, особенно последних двух-трех лет, отчетливо демонстрируют стремление сузить пространство свободы. Характерно, что первыми уловили новые веяния некоторые наши архивисты. Как ни странно, в минувшее десятилетие даже органы тайной политической полиции, хотя не всегда, не всем и далеко не полностью, стали предоставлять архивы и раскрывать свои тайны, относящиеся к эпохе Большого террора (см. например, многотомный «Ленинградский мартиролог. Книга памяти жертв политических репрессий», основанный на документах бывшего КГБ, и ряд других публикаций). Как я убедился на собственном опыте, с особым тщанием оберегает секреты бывший партийный архив в Смольном, «закрывая» документы, относящиеся именно к истории советской цензуры [387]. Видимо, механизм убиения слова и мысли представляет еще большую государственную тайну, чем физическое истребление людей. Что ж, это может даже в какой-то мере льстить национальному самолюбию, лишний раз подтверждая ставшую уже трюизмом мысль о «литературоцентричнос-ти», «логоцентричности» российской ментальности: отсюда, как считается, и великая литература!

Что же дальше? А вот этого нам знать не дано… Любые пророчества и прогнозы в нашей стране, да и не только в нашей, я думаю, бессмысленны, хотя, надо сказать, опасность восстановления «Министерства правды», если снова вспомнить Оруэлла, сохраняется. Эти ампутированные органы способны к регенерации, как у некоторых видов рептилий, отбрасывающих в минуту опасности свой хвост. Разумеется, всё зависит от изменения социально-политической ситуации. При худшем варианте первое, что сделает, придя к власти, сторонник авторитарного или какого-либо другого жесткого режима, — восстановит в том или ином обличье цензурный контроль над средствами массовой информации. Нынешнее же положение в этой сфере, крайне неопределенное и неустойчивое, балансирует между двумя тенденциями, одна из которых направлена на максимальное осуществление права на ничем не ограниченное высказывание, а другая — на свертывание такого права. При этом обе эти тенденции находят и сторонников, и противников. В отличие от информационных ситуаций предшествующих эпох, современная, как полагают многие, резко и принципиально изменилась в результате появления нового феномена — «мировой паутины», повсеместного распространения Интернета, который исключает какой бы то ни было административный контроль. Но столкновение с ним тотчас же породило массу проблем, с которыми не знают что делать не только в нашей стране, но во всем мировом сообществе. Возможности Интернета, внушают, конечно, «осторожный оптимизм», но эта тема требует особого разговора.

Боюсь, однако, что будущий историк российской цензуры, заинтересовавшийся постсоветским периодом, найдет немало материала для исследования. Вспомним замечательного поэта Николая Глазкова, которому, как уже говорилось, приписывается создание слова «самиздат»:

Я на мир взираю из-под столика,Век двадцатый, век необычайный.

Чем ты интересней для историка,Тем для современника печальней.

XXI век, судя по его началу, к сожалению, тоже будет не менее «интересен для историка»… Один остроумный человек как-то заметил: «Я понимаю, конечно, что развитие идет по спирали, но кто сказал, что следующий виток будет обязательно сверху?» Этот парадокс имеет, увы, прямое отношение к нашему прошлому и, быть может, еще большее — настоящему и будущему.