Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича

Берия. Как я докажу, что чего-то не делал?! Сталин. Блестяще. Веет сталинизмом, как мы и хотели! Лаврен­тий, а докажи-ка невиновность! Скорей! Скорей, пока я тебе ещё верю. Ну же... Ну!.. Всё. Вера утрачена. Ты предатель, Лаврентий. Ты враг. Да шучу я, что вы, ей-богу. Новости у меня для вас, Лав­рентий и Никита. Не то чтобы плохие. Творческие новости, а они не имеют ничего общего с моралью. Примите их с открытым ак­тёрским сердцем. Хрущёва и Берии в новом спектакле не будет. Валентина. Печально. Берия. Иосиф! Я не верю... Хрущёв. Вольдемар Аркадьевич, это трагедия. Сталин. Понимаю.

Хрущёв. Мы так мечтали об этих ролях...

Сталин (с грузинской интонацией). Театр это империя. Что такое одна маленькая актёрская судьба в сравнении с судьбой целого театра? Решение принято. Ваши таланты понадобятся в будущем. Сейчас не время. (Молодому Сталину и Валентине.)

Итак, юный Сосо, любимая Кеке, не отвлекаемся, продолжаем. (Хрущёву и Берии.) А вы ступайте в зрительный зал... Молодой Сталин. Ты здорова? Валентина. Сосо, ты курочку помедленнее ешь... Берия и Хрущёв уходят.

Сцена восьмая. Коршуны сталинизма и соколы либерализма

Берия и Хрущёв.

Берия. Курочку попробуй...

Хрущёв. Ты здоров? Мрачно смеются.

Берия (передразнивает Вольдемара Аркадьевича).

Империя в вас не нуждается, судьба театра важнее ваших судеб... Он думает, что он и есть империя? Что он и есть театр? Хрущёв. Трагедия, трагедия...

Берия. Театр погибает, Никита. Теперь это ясно, как и то, что нам

в спектакле не бывать.

Хрущёв. Как больно... Не могу поверить.

Берия. И что? Будем сидеть на премьере среди зрителей? Апло­дировать и глотать слезы? Этого мы два года ждали? Страшно мне.

Хрущёв. Чего?

Берия. Мыслей моих боюсь, Никита. Хрущёв. Озвучь.

Берия. Вольдемар толкает империю в бездну. Хрущёв.

Трагедия.

Берия. Мы с тобой, Никита, Гималаи... А эти все актёришки... Лебезят, лишь бы рольки свои сохранить. Хрущёв. Смотреть противно.

Берия. Знаешь, как я называю стиль, в котором Вольдемар со­брался работать? Он, кстати, давненько в нем уже творит. С пере­пугу. «Ни-богу-свечка-ни-черту-кочергизм». Или — «никакизм». Очень современный, кстати, стиль, для тех, кто хочет сохранить­ся. Вольдемар уже делал такие спектакли, где самоустранялся. Но тут случай особый и опасный, Никита. Хрущёв. Особый и опасный, Лаврентий. Берия. Знаешь, что это будет за премьера? Это будет премьера выдающегося инстинкта самосохранения Вольдемара Аркадьеви­ча. Во всем этом участвовать — противно. Гадко. Хрущёв. Да?

Берия. Наш император обезумел. Я это увидел ещё вчера, когда начались потрясения с телеграммами. Болезнь пошла быстрее, чем я думал. Но не быстрей, чем я пишу. Я все предвидел. (До­стаёт из кармана два листа.) Тут будет стоять и твоя подпись, Никита. И когда Вольдемар падёт, нас за собой в бездну он не утащит! Тут два... Доноса. Один — в организации антисталин­ские. Второй — туда, где Сталина чтут и обожают. Наш местный Сталин думает, что всех перехитрил. Думает пробежать меж струек сталинизма и антисталинизма, угодить и нашим и вашим! Выдать немоту за высказывание, испуг за объективность, страх за нейтралитет, а творческой тупик за глубокие размышления!.. Но вот эти доносики... Они изменят оптику, сделают острее взгляд. Покажут слабые места — и сталинистам, и либералам. (В вос­торге.) На Вольдемара набросятся коршуны сталинизма и соколы либерализма! А мы в стороне будем стоять, пока они его косточки будут глодать. Стоять и нашёптывать: не больно вам, Вольдемар Аркадьевич? Кажется, вам глаза выклёвывают? Ах, уже? А что

сейчас? (Качает головой.)

Селезёнку... Как печально... Ну? Ты со мной?

Хрущёв. Не. Я пошёл.

Берия. После всего, что мы сказали?

Хрущёв. Я только слушал, Лаврентий.

Берия. А подпись? Подпись? Ты погибнешь! Вместе с ним! Ду­рак, тебя же роли только что... Дурак! Хрущёв уходит. Берия устремляется за ним.

Сцена девятая. «А может, расстрелять вас всех в столовой?»

Вольдемар Аркадьевич и Терентий.

Терентий. Я понимаю, театр — это компромисс. Я не предлагаю ставить всю пьесу, целиком, я не безумен, и понимаю, что на вас давят...

Сталин. Ты заблуждаешься, Терентий. Ты как ребёнок просто. Давят... Кто может надавить на Вольдемара? Знаешь, какого сле­дует придерживаться принципа? Сначала думаем, потом говорим. Люди, которые делают наоборот, живут проблемно, кратко и пе­чально.

Терентий. Хорошо! Пусть не давят. Сталин. Да уж пусть, Терентий.