Как мы хоронили Иосифа Виссарионовича

Сталин. Поставим! Все поставим! Умоляю — дальше!.. Человек из министерства. Министр спросил: значит, следует воспринимать Сталина как палача-героя? Президент снова вы­сморкался. Тогда министр подытожил... Знаете, я сейчас расска­зываю, и сам не верю... Наш министр человек героического скла­да, вот что я вам скажу. Он подытожил — значит, общественный консенсус будем налаживать на таких основаниях: тиран-строи­тель и палач-герой? И президент выразительно посмотрел на него. Обоими глазами, Вольдемар Аркадьевич. Обоими глазами. Человек из министерства удаляется.

Берия. Если следовать правилам конспирации, надо сжечь и но­вую телеграмму из министерства. Ту, которая повелевает сжечь прежнюю. Ленин. Зачем?

Берия. Иначе будет косвенная улитка одобрения...

Сталин. Что несёшь! Какая улитка одобрения?

Берия. Я сказал: косвенная улика, подтверждающая, что министр

первоначально одобрил то, что потом не одобрил президент.

Сталин. Лизоблюд ты, Лаврентий... Сжигай.

Тот подает телеграмму Валентине, и она её сжигает.

Сталин. Странно пахнут сожжённые министерские телеграммы... Печально как-то пахнут...

Валентина (всхлипывает). Это запах несбывшихся надежд...

Сталин. Рождение, значит... И юмора чтоб ни-ни... В Кремле смерти нет, конечно... И смешного там ничего нет, как мы могли подумать... А премьера через три недели. Валентина. А давайте ничего менять не станем? Все смеются, а Вольдемар по-отцовски гладит Валентину по го­лове.

Сталин. А мы и не станем. Мы просто сократим. Ленин. Да там есть что сокращать! Мысль надо довести до кри­стальной ясности, а потом уже выходить с ней к публике. Берия. Честно говоря, мне внутри этой иронии некомфортно. Я вообще не понимаю — над чем мы смеёмся? Хрущёв. Моё недоумение более глобально: я не пойму, зачем мы смеёмся.

Сталин (берёт трубку, поджигает, пыхтит). Вот также и меня сдадите, да? Как только ветерок в другую сторону подует? (Ва­лентине) Человек есть наимерзейшее творение Бога.

Валентина. Записать? Сталин. Не надо суеты. Просто запомни.

Сцена шестая. «Фарс устарел, Терентий»

Вбегает артист Владимир Кудрявцев. Он тянет за собой сопро­тивляющегося Терентия.

Владимир. Вольдемар Аркадьевич, вот этот хотел бежать из те­атра.

Сталин. Не называй драматурга «вот этот». Это, между прочим, главное лицо в театре... Как бежать? Владимир. Ага, покинуть территорию.

Сталин. Бежать из театра? Терентий? Там, на воле, только зрите­ли. Ты там затоскуешь. (Актёрам.)

Зачем остановили? Пусть этот скучный человек уходит. (Терентий направляется к выходу.) Только, Терентий, по контракту театр имеет право на переделку текста. Масштаб переделок, увы, там не указан. Но это ничего, ты можешь обратиться в суд. Но он, увы, случится после премьеры. Ступай, Терентий, до встречи на суде. Не со мной, меня ты боль­ше не увидишь. Ты встретишься с моим блестящим юридическим отделом.

Терентий. Зачем вы сразу так?

Сталин. А ты, когда бежал, не думал, как меня оскорбляешь? Са­дись. Пока ты притворялся дезертиром, у тут нас было совеща­ние. Серьёзное. Не подумай только, брат Терентий, что мы подда­лись давлению. Или какое там подозрение в твоём либеральном сердце шевелится? Просто первый прогон — он вскрывает язвы. Нарывы показывает, художественные изъяны. Берия. Налицо изъяны. Хрущёв. Нарывы-то налицо.

Сталин. Видишь. А это ведь негоже... (Обходит Терентия, сидя­щего на стуле.) Блестящая пьеса, Терентий! Великолепная! Но надо сократить в три раза и написать другое начало. И всё! (Те­рентий порывается бежать, Хрущёв и Берия его останавлива­ют.) До премьеры три недели. А до них было два года работы, ожиданий, мечтаний... Терентий, ты что, предашь два года своей жизни? Ты же разумный человек. Издашь ты свою пьесу в пол­ном виде. Я предисловие напишу. Поставишь в другом театре в полном виде — я помогу. А здесь... Как человека даровитого хочу тебя спросить: почему в пьесе столько всего есть, а сцены с ма­мой нету? Терентий. С чьей?