Как мы пишем. Писатели о литературе, о времени, о себе [Сборник]

Часто пишу о времени, в котором живу, о городе, в котором живу. Отчего же на моих страницах не появляться и людям, реально живущим в этом же времени и в этом же городе? Как известно, «Ленинград город маленький». Выйдешь на Невский и обязательно кого-нибудь встретишь. Если персонаж условного произведения встретит на Малой Конюшенной бронзовую скульптуру «Городового», действительно там зачем-то установленную, это же никому не покажется странным. Но чем тогда необычна будет встреча с писателем Павлом Крусановым, который достопримечателен в пространстве Петербурга куда больше, чем бронзовый «Городовой»? По дружбе с автором писатель Крусанов мог бы какую-нибудь важную новость поведать герою, то есть поработать на развитие сюжета. Его появление мотивировано. Он знает, что делает. Идёт, допустим, в клуб «Борей». А что делает здесь бронзовый «Городовой», не знает никто. Вот, скажем, в одном из эпизодов «Грачей» действие происходит в 2002 году на выставке в петербургском Манеже. Мой персонаж, некий московский арт-критик, даёт интервью перед камерой, произносит что-то, как ему кажется, экстравагантное о современном искусстве и употребляет между прочим словечко «медиапригодность», которое он позаимствовал у реально существующего философа Секацкого. Я бы не стал тревожить имя Секацкого, но мой герой ну никак не может обойтись в своём монологе без этой «медиапригодности». Чтобы не быть некорректным, он обязан сослаться на первоисточник: «Как сказал Александр Куприянович», – для пущей корректности я помещаю рядом с ним и самого Александра Куприяновича Секацкого, правда в довольно пассивной позиции: речь моего персонажа он, думая о чём-то своём, пропускает мимо ушей. На самом деле выставка действительно была в Манеже, и Секацкий действительно давал там интервью вместе с другими (помнится, я сам что-то говорил о современном искусстве), только не было московского искусствоведа, он выдуманный персонаж романа. Но ведь получается, это не реальный Секацкий попал ко мне в роман, а, наоборот, выдуманный мной искусствовед попал в реальность, которой тот же Секацкий принадлежит самым естественным образом.

С точки зрения персонажей

У меня подход к изображению героев драматургический: точка авторского зрения часто совмещается с точкой зрения персонажей. Герои не всегда высказываются прямо, но за ними всегда подразумевается право на демонстрацию (хотя бы себе) фигур своего индивидуального понимания происходящего. Авторское доверие к ним, часто провокативное, побуждает на ответную с их стороны откровенность. Я не оправдываю, но хочу их понять. Скажем, герой «Хозяйки истории» – самодовольный идиот, моральный урод, жлоб-интеллектуал Подпругин – во всех отношениях скверная личность, но по большому счёту он тоже заслуживает сочувствия, как любой из нас, хороших и добросовестных: мы все одинаково смертны.

О будущем

Оно будет, и это единственное, что о нём можно точно сказать. Какая разница, что я скажу? Все равно всё будет по-другому. Всё будет не так.

Валерий Попов. Это

Я родился 8 декабря, а 8 – знак вечности. Кажется. Надо же чем-то себя заводить. Впрочем, какой-то уже заведенный моторчик я чувствовал в себе всегда. Я еще не умею говорить – но страдания, еще не названные, испытываю: в комнате сумрачно, вода в ванночке остыла, и никому я не нужен, никому, никому! И вдруг – бодрый, уже знакомый голос, большая рука лезет в воду, отодвигает меня – и толчками из кувшина падает в остывшую воду кипяток, и может, впервые я осознанно проявляю характер, весело ерзаю по дну – то отодвигаясь от кипятка, то придвигаясь, ища точку риска и восторга, где обжигает, но еще не сжигает – и эту точку ищу и сейчас.

Помню – Казань, 1943 год, отец тащит меня за руку вдоль длинного строя «дровяников» – сараев, где жители нашего дома держат дрова. Идет война, и в черной тарелке репродуктора часто дребезжит песня «Броневики, тачанки!» «Смотри, папа! – вдруг говорю я. – Дровяники, тачанки!» – «Да нет же, – смеется отец. – Броневики, тачанки!» – «Да нет! Вот же – дровяники!» – Я вдруг упираюсь и не хочу дальше идти. «Ну ладно, дровяники… Молодец!» – хвалит меня папа, который и сам любит что-то приплести, в рифму: «Вкусный лист капустный!», или пошутить – например, вместо «Конечно!» говорит «Канышна!» – и становится веселей. Поэтому и меня поощряет. Спасибо ему. Уловить свои прихоти и фантазии и не «сдать» их – первое дело для появления писателя. Да и вообще – личности.

И я запоминаю лишь то, что мне нравится. Глаз уже «щелкает», как фотоаппарат, – когда надо… Для чего? Пока что испытываю лишь непонятный восторг. Разве этого мало?

Мы летом переезжаем на селекционную станцию, где работают папа с мамой. Я сам привязал веревочкой к телеге мой любимый маленький стульчик, на котором я так любил сидеть над обрывом и озирать окрестности. У Архиереевой дачи, где живут сотрудники летом, разгружаем телегу… а стульчика нет! Я глубоко вздыхаю, сдерживая слезы.