Как мы росли

Люськину тётку с ребятами поселили в гостиной. Тётка велела ребятам вытащить большой, мягкий диван в коридор:

— Пружинный… Ну-ка продавят, а мне отвечать?

Ребята были уже большие, но тётку слушались — вытащили диван. А сами смеялись:

— Пусть ночь простоит, завтра обратно внесём.

Не только Люськина тётка, многие устраивались на новом месте с опаской. Странно выглядел рабочий скарб в нарядных комнатах: железные кровати, табуретки стояли на блестящем паркете в комнатах с зеркалами.

Уложив вещи, Варя вылезла из шкафа и задвинула дверцу.

— Ну вот, — сказала бабушка, — и разобрались. Теперь я тебя провожу. Пойдём, Варюша.

В детский дом они шли уже вечером. Вечер был тихий, хороший. Снежок хрустел под ногами и блестел звёздочками.

Варя несла с собой кубик и думала — вот остались бы в шкафу кукла или мячик, было бы здорово! А то у неё мячик из тряпок и не прыгает, и кукла тоже тряпичная.

— Ну как, устроились? — спросил Чапурной.

— Хорошо! — сказала бабушка. — Только надо бы Жилиным ордер получить. Вещи остались, да и парень, может, вернётся. А подрастёт — где жить?

Чапурной достал свою книжечку и записал про ордер. Сколько в этой книжечке записано дел да забот — и всё надо, всё — непременно.

— Дядя Миша, какая у бабушки комната нарядная! И шкаф с игрушками, и печка с картинками, — рассказывала Варя. — На ней и медведь и гуси нарисованы.

Через несколько дней Чапурной стоял перед кафельной печкой в спальне у девочек и с удивлением её разглядывал: на каждом изразце была нарисована картинка.

— Молодцы, ребята! Только вот отмоется ли чернильный карандаш?

— А зачем отмывать? Нарисовано здорово, — сказала Клавка.

— Вот это волк, это петух, а это Татьяна Николаевна.

— Очень похожа, — сказал Чапурной. — А я где?

— Вас, дядя Миша, нет, — сказала Варя.

— А это кто рисовал? — спросил Чапурной, разглядывая домик с крылечком.

— Это Оленька Орлова рисовала.

— Да ты у нас художница!

— И петуха я нарисовала, — сказала Оленька. — У нас во дворе, когда я была маленькая, петух жил.

На другой день Чапурной достал серой обёрточной бумаги — больше никакой не было — и карандашей для грима. Ребята ликовали. Все, кроме Клавки, оказались художниками.

— Ну, а ты что же не рисуешь? — спросил Чапурной.

— Не хочется, — ответила Клавка.

Рисовать ей хотелось, но она боялась, что ничего у неё не получится — никогда она раньше не рисовала. Но и она набралась смелости. Когда Чапурной заглянул к ребятам ещё раз, Клавка малевала вместе со всеми.

Бумаги и грима хватило на неделю, хотя Чапурному, когда выдавали, сказали, что всего вполне хватит на целый год.

Как ушла Татьяна Николаевна

Поздно вечером, когда Гертруда Антоновна уже уложила малышей и поднялась к себе отдохнуть и поесть, к ней пришла Татьяна Николаевна. В руках она держала корзину и большой узел, завязанный в казённую простыню.

— Я ухожу, Гертруда Антоновна, — сказала Татьяна Николаевна и заплакала.

— Куда уходите?

— К подруге, а потом как-нибудь устроюсь. Я пришла проститься, Гертруда Антоновна.

Гертруда Антоновна помнила Татьяну Николаевну ещё совсем девочкой. Помнила и её мать, которая приезжала навещать свою Таню. Дочь она не брала к себе даже на каникулы, потому что сама жила у какой-то княгини в приживалках и ничего у неё, кроме дворянской спеси, не было. Но дочери с малых лет вдалбливала: «Ты девушка благородная, ты получаешь воспитание. Помни, что ты Молчанова!»

Татьяна Молчанова и среди институток была недотрогой. Вот теперь стоит заплаканная, идёт неизвестно куда.

— Кто же вас обидел? — спросила Гертруда Антоновна.

— Зачем вы спрашиваете? — Губы у Татьяны Николаевны задрожали. — Я больше не могу… каждый день это издевательство… Я не могу больше работать с этими выродками, они же…

— Сядьте, — сказала Гертруда Антоновна.

И Татьяна Николаевна села на свою корзинку около двери. Гертруда Антоновна молчала. Она посматривала на узел, на Татьяну Николаевну.

— Вы мне скажете адрес? — спросила Гертруда Антоновна.

— Какой адрес?

— Где вы будете жить.

— Я не знаю. Я сначала к подруге… — Татьяна Николаевна опять стала всхлипывать.

— Сначала сходите к Чапурному, — сказала Гертруда Антоновна.

— Я не понимаю… — У Татьяны Николаевны высохли слёзы. — К кому? Зачем вы мне это говорите! Я думала, что у вас есть сердце. Почему вы так со мной говорите?

— Почему? Потому, что вам нужно работать.

— Опять работать! Гертруда Антоновна, душенька! Может, всё изменится и будет по-прежнему. — Татьяна Николаевна зашептала, прижимая руки к сердцу: — Гертруда Антоновна, всё может перемениться! Я слыхала — их разгонят. Ведь вы тоже верите. Неужели вы добровольно на них работаете? Вас заставили, вам тоже приходится кривить душой. Это очень тяжело, я понимаю вас.

— На кого — на них? — спросила Гертруда Антоновна громко и спокойно.

Татьяна Николаевна замолчала.