Как стать знаменитой

Кенни смеется и продолжает смеяться, когда я иду к выходу, размышляя, что мне, наверное, и вправду пора уходить из журнала. Королева ушла бы уже давно. Она бы не стала мириться с такой херней.

6

Где-то через неделю после того совещания мы с Зи встречаемся в «Своих людях». Когда я прихожу, Зи уже ждет меня у барной стойки – как всегда, создавая неловкость одним своим присутствием. Зи не пьет ничего алкогольного. Это так необычно для девяностых годов, что все лондонские бармены впадают в ступор при встрече с Зи.

Подходя к стойке, я слышу, как бармен бормочет, с трудом сдерживая ярость:

– То есть как… просто смородиновый лимонад? Без ничего?

– Да. Пожалуйста, пинту «Рибены», – говорит Зи, встревоженно моргая. Он не любит создавать неудобства для окружающих и, зная, как действует на барменов его убежденная трезвость, всегда предлагает встретиться где угодно, но только не в баре. На что я отвечаю, что, к сожалению, это никак невозможно, ибо всякий бар есть цитадель земных радостей и удовольствий.

– Даже… даже без водки? – Бармен явно обескуражен. – Один лимонад? То есть я даже не знаю, сколько оно будет стоить.

Он с отвращением смотрит на кассовый аппарат, где явно нет кнопки «Пинта «Рибены», и тяжко вздыхает. Это вздох человека, доведенного до предела.

– Десять пенсов?

Зи кладет на стойку монетку в десять пенсов. Хотя бармен сам назвал сумму, он глядит на монетку с таким мрачным видом, что сразу становится ясно: подобная мелочь унижает его достоинство.

– Спасибо, спасибо, – говорит Зи, моргая, и отпивает глоток «Рибены».

Бармен никак не успокоится.

– В смысле, за десять пенсов я бы даже бокал мыть не взялся, – ворчит он и оборачивается ко мне: – Будете что-нибудь пить?

– Три порции «Джека Дэниелса» в пинтовый бокал. И долить колой, – жизнерадостно говорю я. Это коктейль моего собственного изобретения. «Пинта Уайльд». Пьешь потихонечку, словно пиво, а по мозгам бьет изрядно. Я до сих пор горжусь этой придумкой.

– Вот это достойный напиток, – говорит бармен, выразительно глядя на Зи.

Я беру чек и прячу его в отдельный кошелек. Согласно редакторской политике D&ME, мне как штатному автору возмещают расходы на выпивку. Вот еще одна странность моей нынешней жизни. Я бухаю задаром – и задаром же путешествую по всей Европе, интервьюируя музыкантов, – но не могу позволить себе ни новой одежды, ни новой посуды, ни квартиры просторнее, чем садовый сарайчик. Я живу жизнью, в которой роскошества выступают предметами первой необходимости, а реальные предметы первой необходимости остаются недоступной роскошью. Что создает странную перспективу. По сути, я веду жизнь вечно пьяного, разъезжающего по миру плейбоя без гроша в кармане.

Мы с Зи садимся за столик в углу. Я улыбаюсь. Я рада увидеться с Зи, мне нравится с ним общаться. Я отпиваю глоток своей пинты – на вкус первый глоток, как всегда, ощущается началом необыкновенного приключения – и закуриваю сигарету – на вкус первая сигарета, как всегда, ощущается началом приятной беседы.

В окна струится медно-желтый солнечный свет позднего лета, сквозь распахнутую настежь дверь в бар доносятся голоса обитателей Арлингтон-Хауса, местного приюта для бездомных. Бомжи сидят на крылечке, о чем-то спорят. У меня за спиной два музыканта из Blur играют в бильярд. В душе нарастает волна любви к Лондону. Здесь всегда столько всего происходит. Это определенно мой город.

– Ну, рассказывай, как дела, – говорю я Зи. – Кстати, шикарный джемпер.

– Да, это мама купила, – отвечает Зи. Всю одежду ему покупает мама. Он полностью упакован в стильные шмотки из «Маркса и Спенсера», которые его мама скупает на распродажах. Он единственный из всех моих знакомых, кто ходит в отглаженной одежде. Мама приезжает к нему раз в месяц и затевает большую стирку. Зи только вздыхает: «Никто не спорит с иранскими мамами».

Мы обмениваемся новостями. В последние несколько месяцев Зи периодически намекал в разговорах на некое загадочное предприятие, которое он затевает, и обозначал его как «это самое» и «ну ты знаешь». Поначалу я просто кивала – притворялась, что знаю, хотя была без понятия. Потом я узнала, что он открыл свою собственную студию звукозаписи, но стеснялся об этом рассказывать. В основном потому, что в D&ME над ним все насмехались.

Когда я в последний раз была в редакции, Роб Грант поприветствовал Зи такой маленькой речью:

– Мое почтение, Ричард Брэнсон. Где ты оставил свой дирижабль? На стоянке у офиса? Небось занял сразу десяток мест? Смотри, как бы тебе не вкатили штраф. А то плакали твои миллиарды.

Когда речь заходит о студии Зи, сотрудники D&ME превращаются в изнеженных джентльменов, шокированных поступком своего доброго знакомого, который предал все идеалы благородной праздности и занялся делом.

– На хрена нам еще больше записей? – трагически вопросил Роб, обводя помещение широким жестом.

Редакция и вправду забита кассетами и компакт-дисками со всевозможными записями. Они громоздятся на полках, на столах, на полу. Часть прибита к стене и подписана маркером: «ХЕРНЯ».