Как стать знаменитой

Но теперь он знаменитость, и все от него без ума. i.D напечатал его фотографию на обложке под заголовком «ВАШ НОВЫЙ КУМИР». На этом снимке все щеки у Джона измазаны губной помадой, отпечатками поцелуев. Каждый раз, когда его фотография появляется на обложке журнала, я с трудом сдерживаю себя, чтобы не встать у газетного киоска и не обращаться с сердитой речью к каждой девчонке, покупающей этот журнал: «А ты любила его в 1992-м, когда никому не было дела до какого-то никому не известного Джона Кайта? Ты любила его, когда он ходил с жуткими сальными патлами на голове, в тесном куцем пальтишке? Нет? Тогда твоя любовь не считается. ДО СВИДАНИЯ, МИЛАЯ. ВСЕГО ХОРОШЕГО».

Становясь знаменитым – по-настоящему знаменитым, когда тебя знают сотни тысяч людей по всему миру, – ты обретаешь известность, но лишаешься времени на себя. Ты всегда очень занят. Когда Джона знали считаные единицы, он жил спокойно и тихо, периодически предаваясь блаженному безделью. Бывало, по несколько недель подряд он не делал вообще ничего, только сочинял песни, и это был настоящий праздник: мы с ним целыми днями гуляли по городу, напивались в пабах, ходили на концерты или просто сидели дома и смотрели телевизор, если шел дождь и гулять не хотелось, – моя собака лежала у него на коленях и время от времени испуганно дергалась, когда он громко выкрикивал правильные ответы, опережая участников телеигры «Обратный отсчет».

Но после выхода второго альбома он стал практически недоступен. Он все время в разъездах: бесконечные гастроли, интервью, студийные записи двусторонних синглов. Ни минуты свободного времени.

Поначалу Джон сам смеялся над всей этой возней.

– Я просто бабочка-однодневка, – сказал он однажды, после того как его в первый раз пригласили в «Поп-топ». – К Рождеству обо мне все забудут.

Но альбом обретает неслыханную популярность – в Италии, Австралии, Швеции, – и рекламная кампания набирает обороты. К маршруту гастролей добавляются новые города, сроки сдвигаются все дальше и дальше. Теперь все завершится не раньше сентября, ноября, марта.

Я не вижу его неделями, месяцами. Смотрю «Обратный отсчет» в одиночестве. У меня есть ключи от его квартиры – я периодически захожу, поливаю цветы, выгребаю из ящика почту и минут двадцать лежу у него на кровати, уткнувшись лицом в грязную наволочку на подушке. Вдыхаю его исчезающий запах, говорю себе с мысленным вздохом: «Мне остался лишь запах твоего бриолина; это мой опиум, мое блаженство», – и заставляю себя встать и уйти.

Теперь мы общаемся только по телефону. Звонок раздается в одиннадцать вечера, или в два часа ночи, или в три часа ночи, и пьяный Джон в трубке говорит:

– Извини, Герцогиня… Я что-то не соображу, сколько у вас сейчас времени. Ты можешь говорить?

И я, конечно, могу говорить. Я совершенно свободна – потому что его нет рядом! Единственное, что могло бы занять мое время, не оставив свободной минутки на то, чтобы с ним говорить, – это быть рядом с ним. Неужели он не понимает, что все дни без него – просто скучные серые даты в календаре, зато каждая наша встреча расписана, словно средневековая рукопись, золочеными грифонами и святыми в лазоревых одеяниях?!

Я еду в автобусе, прижимаясь щекой к оконному стеклу – чтобы охладить разгоряченное лицо, – и думаю о Джоне. Недавно я прочла одну фразу у Карсон МакКаллерс:

«Без тебя все погружается в невыносимое одиночество».

Прочла и расплакалась. Когда ты находишь свою вторую половинку – человека, рядом с которым жизнь обретает значение и смысл, – каждая минута вдали от него превращается в невыносимое одиночество.

Мои молитвы, обращенные к мирозданию, – это молитвы о Джоне Кайте.

– Мироздание, пожалуйста, – шепчу я про себя, глядя в окно на скамейку, где мы целовались. – Дай мне Джона. Я буду хорошей, послушной девочкой, только, пожалуйста, дай мне Джона. Я буду стараться.

Я замечаю, что плачу. Может быть, у меня все-таки есть похмелье.

В офисе D&ME все как всегда. Пейзаж все тот же: все помещение завалено старыми номерами журналов и дисками с записями. Атмосфера все та же: что-то вроде салуна на Диком Западе, где собираются ковбои от рока.

Когда я начинала работать в журнале, я была совершенно наивной шестнадцатилетней девчонкой – обалдевшей от счастья оказаться в волшебном месте, где живет музыка. В этой компании странных людей – в D&ME работают бывшие панки, действующие наркоманы и готы, – я была просто еще одним странным персонажем: сексуально озабоченной шестнадцатилетней девицей в шляпе-цилиндре, с нарочито викторианскими оборотами речи. Я думала, здесь принимают и уважают странности коллег и все общаются друг с другом на равных. Я думала, здесь никто не осудит мои сексуальные похождения, как не осуждают пристрастие Роба к дешевым амфетаминам, и привычку Армана выдумывать все интервью из головы, и убеждение Кенни, что все вокруг – тайные геи, на что он и намекает во всех статьях.