Как стать знаменитой

– Ты извини, что я тебя загружаю, малыш, – говорит он уже после того, как мы с ним попрощались, и договорились встретиться сразу, как только он вернется в Лондон, и попрощались еще раз, – но вдруг я и вправду мудак?

Это говорит музыкант, чьи песни сегодня потрясли зал, и почти три тысячи человек подпевали ему, и плакали, и понимали, что нынешним вечером мир стал чуточку лучше. Джон вешает трубку, и я уже не успеваю ничего сказать.

Я еще долго сижу на кровати и злюсь на редактора – Кенни, – который пропустил в печать эту статью, где Тони Рич издевается над такими девчонками, как я сама. Где он позорит меня – перед всем миром.

Выкурив сигарету, я отправляю факс Кенни.

«Как я понимаю, задача редактора – убирать из статей междоусобные склоки и истеричные выпады, которые выдаются за журналистику, – пишу я. – Тони Рич использует страницы национального издания вместо стены в общественном туалете, на которой карябает маркером: «Долли Уайльд – дура и шлюха». Мне теперь надо ответить ему статьей на две тысячи слов и замаскированно намекнуть, что он, старый козел, трахает несовершеннолетних девчонок? Вот так оно и происходит?»

Утром от Кенни приходит ответ: «Если честно, это было бы забавно».

Я прямо вижу, как он ухмылялся, когда отправлял этот факс. Я звоню ему и говорю, когда он берет трубку:

– Кенни! Мне бы хотелось работать в таком коллективе, где меня не унижают публично на страницах журнала. Это можно устроить?

– Боюсь, мы такие, какие есть, Уайльд. Так у нас принято, у беспринципных мерзавцев. Как говорится, не терпишь жар, уходи из коптильни.

– Ты хочешь, чтобы я уволилась?

– А ты хочешь уволиться?

Я так разъярилась, что ответила:

– Да.

9

Это было в ночь с четверга на пятницу. В субботу утром я поняла одну важную вещь.

Я сидела на кухне, ела овсянку с бананом и болтала по телефону с Крисси, который уехал обратно в Манчестер. Мы оба смотрели по телику детскую утреннюю передачу «Снова здорово». Мы всегда смотрим «Снова здорово» вместе. Это наш субботний утренний ритуал.

Мы как раз обсуждали Тревора и Саймона в роли певцов из дуэта «Поющий угол» – в ту субботу они отжигали по полной программе, – и тут меня вдруг осенило.

– Крисси, – сказала я, проглотив очередную ложку овсянки. – Мне кажется, папа… переехал ко мне насовсем.

Я посмотрела в окно. Папа возился в саду, копал грядки.

– Пора сеять горох, – объявил он мне в восемь утра перед тем, как пойти в сад. – Человек, дочь моя, должен уметь обеспечить себе пропитание. Цивилизация может рухнуть в любой момент, хе-хе-хе. И кто уцелеет? Работяга, который умеет возделывать землю. Земля уж всяко прокормит. Крестьянские навыки, вот что нам нужно. Будем учиться сажать корнеплоды и овощи для своих нужд.

Больше всего меня развеселило, что он произнес этот панегирик рабочему человеку, способному обеспечить себе пропитание, сжимая в руке лопату, которую стибрил в сарае у наших богатых соседей.

Четыре дня назад, когда Крисси уехал в Манчестер, папа с ним не поехал. Сказал, что еще пару дней погостит у меня, чтобы «помочь моей девочке по хозяйству и облагородить жилплощадь».

Он присобачил к входной двери гигантский засов, «для безопасности», но взял слишком длинные шурупы. Теперь они торчат, выпирая наружу, и рвут мне колготки. Он заметил, что коврик в прихожей постоянно сворачивается, и прибил его к полу гвоздями – что наверняка не обрадует мою квартирную хозяйку, когда она это увидит; он провел ко мне в спальню нелегальную дополнительную телефонную линию, «Чтобы ты посылала звонящих на хер, не поднимаясь с кровати, хе-хе»; он соорудил мне «журнальный столик» из деревянной бобины для кабеля, найденной на помойке. Папа стряхнул с нее пауков – почти всех, – затащил в дом и поставил перед диваном в гостиной.

Теперь, чтобы подобраться к дивану, надо перелезать через эту бобину. К тому же уцелевшие пауки поселились в верхнем левом, если смотреть от двери, углу гостиной и сплели там паутину поистине устрашающего размера. Это значит, что каждый раз, когда я садилась смотреть телевизор, мне приходилось следить, не собрался ли кто-то из пауков прыгнуть на меня сверху и зарыться мне в волосы. Вот почему я теперь не смотрю телевизор вообще. И стараюсь пореже бывать в гостиной. Из-за пауков, и еще потому, что в гостиной спит папа, как всегда, в голом виде.

Это мой крест, моя детская травма: меня упорно преследуют папины яйца. Когда я уезжала из дома, я тихо радовалась про себя, что теперь мне уже не придется наблюдать папины гениталии, возлежащие у него на коленях, как печальный облысевший кот Мешкот. Но вот они снова здесь, прямо передо мной. Смогу ли я освободиться от них насовсем? Папины яйца – мертвый альбатрос у меня на шее. Почему я все время должна наблюдать эти чресла, что меня породили? Мне что, уже никогда не порвать со своими корнями? Или это такая гигантская метафора классового самосознания?

Когда я спросила, не хочет ли папа взять одну из моих ночнушек – они просторные, ему будет удобно! – он ответил:

– Да не, лучше не надо. Я сильно потею.