Как трудно оторваться от зеркал...

Мама учила Лиду, что культурный человек в гостях не должен озираться по сторонам и разглядывать убранство комнат. Сидя за столом не опираться на спинку стула, не искать других точек опоры, кроме как в самом себе... Ответ у мамы был готов: таким образом человек, независимо от своих намерений, чинит суд над окружающей обстановкой. Знак хорошего тона, говорила мама, следовать интересам хозяев, которые сами обращают внимание гостя на тот или иной предмет. Лида держала позвоночник прямо и когда пила чай с незабудками, и когда слушала Юрину игру, и когда рассказывала хозяевам, что они с родителями раз в месяц обязательно выезжают в областной центр слушать

оперу. Упомянуть об этом настойчиво советовала мама, это была ее маленькая, но исполненная чувства собственного достоинства вылазка на территорию записной театралки Ксении Васильевны: маме хотелось не только довести до ее сведения, что они семьей бывают в опере, но главное — ездят в театр слушать

оперу. Правила хорошего тона, на страже которых стояли родители, позволяли им употреблять этот старинный оборот. Лида слушала

игру Юры, исполнявшего пьесу «Отражения в воде» Дебюсси, в которой привычные слуху гармонии сносило куда-то в сторону, а в действительности смотрела

— манера игры Юры была слишком зрелищной, он перебрасывал все тело от низких нот к высоким, как звонарь на колокольне, то скрючивался над какой-нибудь музыкальной фразой, чтобы сыграть ее пианиссимо, как трепетный отец, впервые взявший на руки сына, то откидывал голову, срывая руку с клавиатуры после глиссандо, то припадал ухом к клавишам, когда выигрывал какое-нибудь украшение, вроде триоли, то, как шаман, нашептывал что-то, закатив свои водянистые глаза, как умирающий голубь... Яков Флиер держался за роялем несравнимо скромнее, играя пьесу того же автора под названием «Образы». Впрочем, Лида видела игру Юры вблизи; может, расстояние в зале ДК скрадывало мелкие телодвижения Флиера за роялем. А тут — отсутствие перспективы, агрессия звука, над которым преобладает зрелище, вот почему Лида решила сказать родителям: «Я смотрела игру Юры, а Ксения Васильевна слушала, потому что она привыкла к его манерам...» Когда Юра утопил последнюю клавишу, к которой приковал свой орлиный взор, как будто следя за тем, как от звука отлетает душа, Ксения Васильевна с легкой иронией произнесла: «Как все-таки мы много сделали для музыки. Ведь Надежда Филаретовна фон Мекк помогала не только Чайковскому, но и Клоду Дебюсси, его юность прошла под ее щедрой материальной опекой...» Лида подумала: мы — это русские, но оказалась, что Юрина мама имела в виду как раз немцев, потому что происходила из старинного немецкого рода фон Герц. Ее отец, замечательный инженер-железнодорожник, знакомый со Смилгой и Бухариным, пострадал в оные годы, а Ксения Васильевна взяла фамилию мужа — Старшина. Тут Лида выказала свою полную невоспитанность. Вспомнив очередную мамину лекцию, она сказала: «Надежда Филаретовна была русской — из старинного рода Потемкиных. Это супруг ее был из немцев». — «Совершенно верно, — согласилась Ксения Васильевна, — Карл Отто фон Мекк происходил из старинного рода силезского канцлера Фридриха фон Мекка, жившего в конце пятнадцатого века. Но именно Карл положил начало благотворительной деятельности семьи, вкладывая огромные средства в развитие русской музыки». Про канцлера Лидина мама ничего не говорила, и Лида уже предвкушала то удовольствие, с которым она передаст это уточнение Ксении Васильевны. Если сообщение о роде Потемкиных продвинуло Лиду в глазах Ксении Васильевны на шаг вперед, то запальчивость, с которой она перебила ее, отбросила Лиду на два шага назад... Юра, положив локоть на спинку просторного деревянного кресла, терпеливо пережидал обмен репликами. Ему хотелось играть дальше, хотелось обрушить на Лиду всю программу, у него было еще шесть-семь готовых пьес в запасе. «Странно, — продолжала Лида, — художники конца девятнадцатого века изображали не столько предмет, сколько свое впечатление о нем, а музыканты — напротив. Дебюсси, например, отказался от мелодии ради того, чтобы в звуках детально воспроизвести образ». — «И все же речь идет об одном и том же явлении — импрессионизме, — сказала Ксения Васильевна, — именно в нем обозначилась глубокая пропасть между звуком и краской. Звук пошел в обратную сторону, в направлении музыки барокко, тогда как краска и линия поплыли по течению времени». — «Это одна и та же сторона, — вставил Юра, горя желанием играть и разминая пальцы, — сторона настоящего искусства». Саша молчал, и в его молчание Лида вслушивалась больше, чем в Юрины арпеджио. «А я вообще музыки не понимаю, — заговорил Саша, обращаясь к Юриной маме, — вот если б мне объяснили...» — «Объяснять музыку!» — возмутился было Юра, но взгляд матери остановил его. «Ладно, слушайте». Юра заиграл соль-минорную прелюдию Рахманинова. Когда он окончил пьесу, Ксения Васильевна сказала: «Тебе надо отходить от манеры игры Софроницкого». Спохватившись, она объяснила двум профанам, что Владимир Софроницкий умел подминать под себя и Рахманинова, и Скрябина и что вообще-то исполнитель не должен позволять себе этого... Лида на этот раз с одобрением подумала, что в таком общении матери и сына ничего обидного для гостей нет; Ксения Васильевна дает им урок свободного обращения людей друг с другом, в котором нет ничего демонстративного, и нарочно игнорирует правила хорошего тона, чтобы показать, что не они должны править человеком, он сам устанавливает собственные правила.