Как трудно оторваться от зеркал...

Ксения Васильевна принесла из кухни поднос, на котором помещались блюдо с нарезанным вафельным тортом, три маленькие тарелочки, три чашки с чаем и три розеточки с вишневым вареньем. На чашках, блюде и тарелках были изображены букетики незабудок. Разговор с «Хиго» перешел на Лорку. Лида сказала, что поэт был к тому же замечательным художником. Саша положил на свою тарелку кусок торта и попытался есть его ложечкой. Ксения Васильевна, заметив его оплошность, поставила свою чашку на поднос, взяла кусок торта руками и откусила от него. Саша тут же отложил ложечку. «Художник? — переспросила Ксения Васильевна. — Да, конечно, он и был дружен с художником Сальвадором Дали... Недавно в „Иностранной литературе“ поместили его странную картину, я вам сейчас покажу...» Она взяла лежащий вместе с нотами на крышке рояля журнал, в котором была напечатана картина, изображающая циферблат часов в виде яичницы-глазуньи. «Оригинально, конечно, — сказала Ксения Васильевна, — но вряд ли будет справедливым только так изображать образ времени, которое очень многолико». Она коснулась рукой запястья Саши. «Время — трудноуловимая штука, — согласился Юра, — но воображение художника отталкивается от конкретных вещей». Лида с жалостью подумала о Саше, который, наверное, чувствовал себя не в своей тарелке. «А ты что скажешь, Саша?» — Ксения Васильевна, как хозяйка, должна была включить замолчавшего гостя в обсуждение предмета. «Не представляю, чтобы время можно было жарить на сковородке», — сказал Саша. «Ты прав. Оно употребляется нами в качестве сырого материала», — с юмористическим выражением лица сказала Ксения Васильевна. Лида с гордостью подумала, что Саша в простоте душевной высказался умнее всех. И тут Саша, прокашлявшись, точно горло у него пересохло от смелости или боязни показаться смешным, с кривой усмешкой произнес: «У композитора Генделя есть оратория „Триумф времени и правды“. Там... — Саша поднял палец вверх, — триумф, а здесь, — он ткнул пальцем в журнал, — насмешка какая-то...» Его собеседники переглянулись. Лида знала у Генделя только одно произведение — «Музыку на воде», которое слушала мама, желая, как она выражалась, «набраться барочного здоровья» от этой музыки. «Краснощекая музыка барокко», — говорила она.

В школе на уроках музыки забавный лысый баянист по фамилии Рукосуев обучал младшие классы хоровому пению и устраивал после уроков так называемые музыкальные часы, посещаемые некоторыми учителями и даже кое-кем из пятерки под руководством Марины, обожавшей романс Демона, часто передаваемый по радио. Рукосуев рассчитывал, что популярная классическая музыка постепенно войдет в обиход, он страстно проповедовал музыку вместо того чтобы дать слово ей самой, уж слишком долго длилось его вступительное слово с комментариями к тому или иному произведению, звучащему под иглой проигрывателя. Рукосуев надеялся, что расширяющиеся круги звуковых дорожек будут охватывать все большие слои учащихся и преподавателей и в конечном итоге Первый концерт Чайковского и ре-минорная токката Баха перевоспитают темные массы, орущие на улицах «Расцвела у окошка белоснежная вишня...». Но количество слушателей не увеличивалось; некоторых учащихся на музыкальном часе удерживал не Бах, а суровый учитель физики Георгий Петрович, очень сильный предметник, на благосклонность которого рассчитывали некоторые старшеклассники, мечтающие о хорошем аттестате. Георгий Петрович посещал музыкальные часы из уважения к своему шахматному партнеру Рукосуеву. Оказалось, Саша тоже иногда бывал на вечерах Рукосуева.

Ксения Васильевна первой нарушила затянувшуюся паузу: «А вот я плохо знаю творчество Генделя...» Юра немедленно отозвался: «Ты, мама, забыла, мы слушали с тобой „Мессию“. Тебе еще понравилась там часть под названием „Аллилуйя“». — «Верно, а я и запамятовала», — обращаясь к Саше, сказала Ксения Васильевна. Саша в знак того, что охотно прощает ей эту забывчивость, наклонил голову. «Юра, поиграй нам...» — попросила сына Ксения Васильевна.