Как трудно оторваться от зеркал...

Произнося эту тираду, она думала сразу о нескольких вещах. Во-первых, как приятно разговаривать с человеком красивым поэтическим языком; во-вторых, что таким языком она могла разговаривать во всем городе с одним лишь Юрой, безусловно ей доверявшим; в-третьих, что когда-нибудь, когда у нее появится прошлое, из его глухих коридоров до нее эхом долетят некоторые слова, сказанные ею в потаенных

комнатах, а затем провозглашенные

на кровлях всей ее жизнью, поскольку из жизни невозможно изъять ни одно брошенное на ветер слово, в-четвертых, каким бы недоуменным взором встретил ее речь Саша, отвергавший Лидины обходные маневры и утонченные хитрости... Чем более гладкой и литературной становилась ее речь, тем разветвленней делался поток ее сознания, как вода камень, огибающий слова. Когда говоришь о самой себе — предмете расплывчатом и невнятном, чтобы дать ему хоть какие-то очертания, — поневоле приходится преображать словом этот предмет, потому что этот предмет — не предмет для разговора, ибо в конечном итоге он низводит Лиду к Ногам

, как взгляд мальчика на идущую впереди девочку. Чем запутанней речь, тем сокрушительней падение духа в материю... В-пятых, Лида злилась на Юру, провоцирующего ее на то, чтобы она вдруг разоткровенничалась: Лида и в самом деле ощущала покой на душе, когда наступали сумерки, мир, безопасность... Она спросила: «Твой отец приходит к тебе?» — «Зачем?» — спросил Юра. — «Как зачем? Он же твой отец». — «Разве это повод для того, чтобы бывать у нас дома?» — прежним ироническим тоном осведомился Юра. «Твой папа не интересный человек?» — в тон ему спросила Лида. — «С медицинской точки зрения он очень интересен». — «Мы все интересны с этой точки зрения». — «Возможно. Но в случае моего отца медицинская точка зрения превалирует». — «Он все-таки приходится тебе ближайшим родственником», — сказала Лида. «Иногда я и рассматриваю его именно в этом контексте», — снисходительно ответил Юра. «Что тебе в нем не нравится?» Лида пыталась выяснить, известно ли Юре, что она познакомилась с его отцом. «Мой отец сочиняет почище барона Мюнхаузена. Например, он собирает марки... — Лида посмотрела в глаза Юры безучастным взглядом. — Отец демонстрирует свою коллекцию, выдавая новоделы за раритеты, при этом лжет так вдохновенно, что я тоже, бывало, заслушивался...» Договаривая фразу, Юра отвел глаза от Лиды, как бы давая ей возможность признаться, что она бывала у его отца. Лида была уверена в том, что тогда Алексей Кондратович сочтет ее предательницей. Лида промолчала. Юра продолжал: «Не скрою, в его коллекции есть кое-что заслуживающее внимания — например, траурный выпуск с портретом Ленина 24-го года или испанская марка с картиной Гойи „Обнаженная Маха“ 30-го года, но это отнюдь не „черная пенни“, о которой он всем трубит». — «Даже если б твой папа показал мне свои марки, я в этом ничего бы не поняла». Юра весело рассмеялся: «Я тоже не понимаю. Просто кое-что уяснил для себя из отцовских журналов по филателии, которые он прячет от меня...»

После разговора о Юрином отце Лида почувствовала, как неведомые силы затягивают ее в воронку чужой семьи. До этого ей не приходилось так близко сталкиваться с чужими семьями. Родители одноклассниц, у которых ей случалось бывать, угощали ее чаем или устраивали разносы своим детям, но тем не менее всегда обретались на периферии ее сознания, как дополнительное благо или неудобство. Тут же на Лиду обрушилась чужая странная жизнь со своими правилами, которые она в виду малости своего жизненного опыта не имела возможности оценить. Юра рассказал, какие отец прилагал усилия, чтобы привязать сына к себе. Юра долго не понимал ведущегося под него подкопа через музыку и так и не уловил момента, когда он стал жить не по указке матери, а под осторожной опекой отца, в конце концов уговорившего его поступить в вечернюю музыкальную школу. И когда Юра в изумительно короткий срок овладел исполнительской техникой, стал делать первые успехи и выступать наравне с лучшими учениками музыкальной школы в ДК, Алексей Кондратович отвел его к профессору Шестопалову.