Как трудно оторваться от зеркал...

«Дорогая сестричка! Мне трудно бросить сейчас свои мысли на бумагу. Я не могу говорить слов соболезнования тебе, потому что не хочу быть пошлым к памяти Ромы и потому, что смерть научила меня относиться к ней уже без слов. Она стала для меня обычным явлением. Каждая смерть встречается болью в душе, но мозг и сердце все больше мужают. Сердце уже закрылось броней против таких понятий, как жалостное отношение к врагу, из мозга выветрилось понятие — гуманность. Зверя надо уничтожать по-зверски. Если смерть пощадит меня, я не пощажу ни одной вражьей жизни. Среди врагов будут павшие в знак отомщения и памяти Ромы, который погиб, как настоящий мужчина. Я, лейтенант Чижов, обещаю тебе это. Пожелай успеха моему оружию.

Твой Чижик».

Сдвиг

Я хочу, чтобы мы опять жили в нашем ПГТ с невыразительным, наскоро подобранным названием, в нашем постоянно нуждающемся в ремонте доме со сливовым садом и палисадником, в котором собралась разнообразная компания деревьев, всевозможных представителей окружающего леса, чтобы на кухне стоял холодильник «Саратов», а в комнате — телевизор «Рекорд», чтобы в очередную весну, стоя на подоконнике, я обстригала кусачками концы ветвей, при ветре стучавших в стекло, как путник запоздалый; еще надо переселить людей из новых домов, а новые дома целыми улицами сровнять с землей, на их место привезти из отступившего леса деревья, продолжить тропинки, через пару километров сливающиеся в одну, магистральную, ведущую к Волге, выжить из поселка автобусы, бегающие по новым маршрутам, и востребовать по одному моих одноклассников из их неведомых судеб, во всяком случае, вернуть всех на время в тот летний день, от которого, как мне кажется, произошла вся моя теперешняя жизнь, чтобы она потекла по своему естественному руслу, а не по этому, выдолбленному сантиметр за сантиметром в камне и песчанике, поскольку на это усилие я ее и ухлопала, жизнь.

Сделав это, я вернула бы маму в то запомнившееся мне положение, когда она, балансируя на табурете, внимательно протирала люстру, и ее алмазные на солнце подвески позванивали, стало быть, и солнце надо вернуть в положение едва наметившегося заката. Мама протирала бархатной тряпочкой подвески и, казалось, была слишком увлечена этим занятием, чтобы заметить, что я стою у трюмо, в которое бьет солнце, и воровато пудрю лоб ее пудрой.

— Куда ты собираешься?

Я ответила сущую правду: в Дом культуры на танцы, — но правда была таковой только с виду, в ней укрылась другая правда, которую, я чуяла сердцем, не следует говорить: у ДК на его гранитных ступенях уже с полчаса, должно быть, томится Геннадий, который мне совсем не нравился, но нравился моим бывшим одноклассницам, почти всем. Геннадий приехал к нам из столицы, он проходил практику на одном из заводов, окружавших поселок, кроме того, он рассчитывал пройти практику в компании провинциальных девиц, а наши девочки моментально поняли обидную несерьезность его намерений и выдвинули меня в качестве своего представителя, меня, которая должна была как следует щелкнуть этого Геннадия по носу и показать ему, что «провинциальная девица» — это архаизм, изжившая себя метафора.

Что я щелкну его по носу, никто не сомневался, несмотря на его великолепную, спокойно-снисходительную повадку, с которой он ставил на место наших ребят, поскольку все знали про нас с Павлом, и особенно всех удивляло, что мы с ним похожи как брат и сестра, только Павел чуть выше, а на катке, в одинаковых вязаных свитерах, мы вообще были как близнецы. Может, именно ввиду нашего необычайного сходства никто не сомневался, что я дождусь Павла, но перед этим успею как бы ненароком и мимоходом щелкнуть Геннадия по носу.

Мама пощелкала пальцами, подзывая меня, и я подбежала, чтобы подставить ей плечо. Она спрыгнула с табурета и проговорила:

— Положи на место мою пудреницу.

— Уже, — ответила я.

— Рано еще тебе пудриться.

Я не спросила ее, что именно имеет она в виду: рано потому, что еще не доросла, или рано потому, что нельзя прихорашиваться, пока не вернулся Павел, но, похоже, именно это и имела она в виду, так как сделала упор на слове «рано»; та правда, которую знало сердце, не позволила мне уточнить. Затем она сказала, заметив, что я затеяла глажку:

— Зачем ты достала свое выпускное платье?

— А чего ему в шкафу пылиться, — как можно более равнодушным тоном, неосознанно оберегая правду, сказала я и прибавила, стараясь запутать следы: — Мама, дай мне конверт.

Но мама спросила, глядя на меня в упор:

— Но ты же еще вчера написала Павлику — почему же до сих пор не отправила письмо?