Как ты смеешь

И тут я понимаю, что эти слова чреваты: Бет стиснула зубы и вот-вот кинется на меня. Невольно вспомнился давний урок биологии: зубы крокодила постоянно обновляются и не перестают расти на протяжении всей жизни.

Я поднимаюсь и иду за ней.

Даже у нас, умудренных опытом старшеклассниц, которым все давно осточертело, гулкие пустые коридоры, которыми ты проходишь после уроков, вызывают странное чувство. И само школьное здание, в котором мы знаем все закоулки – ведь тут разворачиваются действия всех наших ночных кошмаров – воспринимается совсем иначе.

Дело не только в непривычной тишине и вязком запахе хлорки, пропитавшем каждый сантиметр исполосованного подошвами линолеума.

Днем мы как будто окружены силовым полем, мы под защитой друг друга – единый разноцветный вихрь. Мы не надменны, не чувствуем своего превосходства – мы просто отгорожены от всего мира. Да и кому на поле брани не захочется держаться ближе к братьям по оружию?

Но после трех часов все несчастные потоком выливаются на улицы, рассаживаются дома перед телевизорами или за столами залитых слепящим светом точек фаст-фуда по всему городу. И школа-после-школы становится местом незнакомым, диковинным.

То и дело изо всяких неожиданных закоулков возникают ученики, учителя. На лестничной площадке третьего этажа компания юных физиков рассчитывает скорость падения мяча-прыгуна; в лингвистической лаборатории ораторский клуб обсуждает смертную казнь, и участники дебатов пытаются перекричать друг друга; у кабинета труда (который теперь зовется «мастерской индустриального дизайна») ошиваются волосатые торчки с блаженно затуманенными взглядами. Из керамической мастерской выпархивает миссис Фаулер, удерживая в дрожащих руках высокий лакированный подсвечник.

А мы рыщем по коридорам, вынюхивая, выискивая, охотясь.

Мне хочется найти что-то, чем можно занять Бет. Ее лишили капитанской славы и войска, и сержант Уилл даже не смотрит на нее. Ей просто необходимо чем-то заняться. Унять закипающую злобу. Найти забытый косяк, застать выпускника и первокурсницу за грязными делишками в укромном углу. Его рука у нее под юбкой, на животе, с которого еще не сошел детский жирок; ее глаза расширены от страха и возбуждения, она ждет того самого момента, надеясь не упустить его, хотя он от нее ускользает.

Но вот мы уже на четвертом этаже и, кажется, начинаем отчаиваться. Бет бросает на меня умоляющие взгляды, бросает мне вызов: найди мне хоть что-то, какое-нибудь занятие. Любое.

Но у нас с Бет всегда все сложно: когда она теряет интерес, мой только разгорается. И я понимаю, что мне даже больше, чем ей, хочется, чтобы что-нибудь случилось.

И это случается.

За дверью учительской мы слышим ритмичный резкий скрип стула. Мне почему-то кажется, что этот звук предназначен специально для меня.

Скрип, скрип, скрип.

От радости глаза Бет едва не выскакивают из орбит.

Мы стоим у двери и слушаем.

Я качаю головой и беззвучно шепчу: «Нет, нет, нет»

, – а Бет, привставая на цыпочках, прислоняется к двери, проводит по ней пальцами и отвечает мне одними губами: «Сейчас я ее открою, о да, Эдди, уже открываю».

Я тоже касаюсь двери – та вибрирует от скрипов и стуков, от происходящего внутри. Прижав ухо к ее дрожащему полотну, я слышу чье-то частое дыхание. Так дышит кто-то, кому очень больно, думаю я. Как будто человека за дверью подвергают самым ужасным в мире пыткам.

Так дышала Рири после того, как Дин Грейди лишил ее девственности на пьянке в Виндмере. Кровь у нее шла несколько часов; и мы сидели в ванной и отрывали туалетную бумагу от рулона длинными струящимися лентами, а она все вздыхала так, будто сейчас умрет…

И тут Бет толкает ногой дверь учительской, и мы все видим.

В мельчайших подробностях.

Сержант Национальной гвардии Уилл сидит на потертом крутящемся кресле, а тренерша устроилась у него на коленях. Ее голые ноги обвились вокруг его талии как бледные ленты, стопы порхают в воздухе, голубой блейзер распахнут, под ним – белоснежная нагота. Его рука сжимает ее грудь; раскрасневшееся лицо выглядит совершенно беззащитным. Ее белые бедра содрогаются, он хватает ее за затылок; потные пальцы в упоении зарываются в темные волосы.

Но я не могу отвести взгляд от ее лица.

Это мечтательное выражение, восторг, озорство, изумление. Такой я ее никогда не видела. С нами она всегда была строгой, педантичной, отстраненной… бесчувственной, как машина.

А сейчас… это самое прекрасное, что мне когда-либо доводилось видеть.

В тот момент, когда наши взгляды – в глазах Колетт тревога и страх – встречаются, я чувствую, как что-то отдергивает меня назад, и я врезаюсь в Бет. Я выталкиваю нас из учительской; смех Бет звенит в коридоре, я захлопываю дверь и закрываю глаза. Мне хочется, чтобы все это мне почудилось.

Но видя злорадное ликование на лице Бет, понимаю, что нет. Не почудилось.

Позже я размышляю об этом. Все было не так, как в кино, где тела любовников извиваются под атласными простынями в приглушенном свете.