Какой простор! Книга вторая: Бытие

— А что ты мне жалишься, ты совецкой власти скажи. Я до голода твоего непричастный.

Позавтракав, ветеринар напялил на себя свое худое пальтишко, прихватил узелок и, не прощаясь с Федорцами, пошел за хромающим Бондаренко. Как только вышел из жарко натопленной, душной горницы, на изболевшейся душе его сразу стало покойней и чище. Вдыхая свежий морозный воздух, он с интересом рассматривал хутор. Последний раз Иван Данилович был здесь более четырех лет назад, приезжал с механиком Ивановым на Покров. В тот памятный день Степан Скуратов пристал в приймы к Федорцовой Одарке и не вернулся на завод к своей Дашке. Давно все это было и как будто недавно. Хутор все такой же, те же ветряки на бугре машут темными широкими крыльями, словно попы размахивают рукавами ряс, та же березовая роща на околице, тот же пруд, те же тополя на единственной улице. Только хат как будто прибавилось. Иван Данилович принялся считать и насчитал двадцать четыре двора. Не хутор, а маленькое село. То-то Назар Гаврилович поеживается, косится на пришлых, чужих людей.

В крохотной, ничем не огороженной хатенке Бондаренко грелся на соломе золотистый тонконогий телок с белой звездочкой на лбу.

— Сю ночь нашелся, — радостно оповестил Грицько, скинул потрепанную шинель, накрыл ею телка, и ветеринар увидел на слинялой гимнастерке хозяина яркий орден Красного Знамени, окантованный малиновой лентой в оборках.

Заметив, что гость смотрит на орден, Бондаренко объяснил:

— Наградили за уничтожение Врангеля, а я отказывался. Говорю: золотой егорьевский крест, что в Галиции заработал, пожертвовал на оборону, и этот серебряный знак тоже мне ни к чему. А командир моего полка, ты его знаешь — механик Иванов с паровозного, говорит: раз дают, то бери, это ведь не крест, а революционное знамя. Ну, пришлось взять, вот и красуюсь им назло куркулям. Федорец видеть этот орден не может, как черт от ладана нос от него воротит.

Жена и шестеро детей Бондаренко вповалку лежали на холодной печи. Иван Данилович полез к ним измерять температуру. Больные взмокли от пота, пульс у них был неровный, замедленный.

— Дело близко к кризису, стало быть пойдут на поправку, — обнадежил ветеринар и, протерев спиртом шприц, вспрыснул больным камфару. — Так-то им будет полегче.

Потирая озябшие руки, Иван Данилович подошел к побеленной стене, увешанной пожелтевшими фотографиями, увидел карточку: рядом с Бондаренко стоял механик Иванов и его сынишка Лука. Все трое в военной форме, при оружии.

— В Каховке снимались. В канун перекопского боя, — объяснил хозяин. — Где они теперь, отец и сын?

Маленькая, выцветшая фотография взволновала ветеринара до слез. Вот они, настоящие-то люди, которые не побоялись рисковать жизнью за счастье народа.

— Грицько, ты коммунист?

— Коммунист! В ночь перед штурмом Турецкого вала приняли меня в партию. Как сейчас помню: скаженный ветер, кишки марш играют, а я стою посередь степи и товарищам бойцам рассказываю, как всю жизнь батрачил у Федорца. Получил партийный билет, а в тот день комиссара батальона убило, и пришлось мне, с моим однодневным партийным стажем, становиться за комиссара, за собой людей в бой вести. Сильное сражение было, не дай бог такое заново пережить. Одними убитыми тысячи потеряли. Много там, в красноармейских ротах, паровозников из Чарусы было. Повстречался я за горелым Чонгарским мостом с Дарьей с собачьего завода, и большевика Лифшица, если помнишь — еврей кучерявый такой, тоже видал. Где-то все они теперь?

Было видно, что Грицьку приятны воспоминания.

Обметя веником на пороге сапоги, в хату вошли двое в потертых солдатских шинелях и подвернутых суконных буденовках.

— Это мои квартиранты, тоже коммунары, мои однополчане. После демобилизации, как бревна в половодье, прибились к нашему хутору, да тут и остались.

Парни подали ветеринару руки. Высокий и сероглазый, неладно скроенный, но крепко сшитый, назвал себя Максимом Рябовым. Голос показался знакомым Ивану Даниловичу, и он вспомнил, что ночью встретил его в поле у одинокой березы; второй, пониже ростом и постарше годами, назвался Оверком Барабашем.

— Ну как, уговорил? — щуря узкие глаза, насмешливо спросил Бондаренко Максима. — Говорит, сама собою не владею, что свекор прикажет, то и роблю.

— Никак отважиться не может, хоть и уверяет, что любит. Все спрашивает, а где мы жить будем, а где спать, а что будем кусать? Но в конце концов придет до нас, больше ей идти некуда. Я ей говорю: не надоело тебе в наймичках всю жизнь мучиться? Отвечает, я не наймичка, а мужнина жена, муж мой в красных матросах служит. Не понимает дуреха своей светлой судьбы.

— Да я и сам кликал ее в коммуну. Ответ — у нее в хате одни хворые — мать, золовка. Выдюжат, тогда… — сказал Бондаренко.

— Холодно, — пожаловался Оверко и подул на свои примороженные, распухшие пальцы. — Пойду, может, где соломы разживусь на топку.

— Я запрягу общественную кобылу, поеду с Оверко в Федорцову рощу, напилим и нарубим для всех коммунаров дров, — предложил Максим. — Детишки по хатам замерзают, а мы боимся куркуля взять за жабры.