Какой простор! Книга вторая: Бытие

Вскоре пришел бывший партизан Балайда, легкий, высокий красавец; морозный румянец, словно позолота, лежал на его матовом лице; тонкие бархатные брови разлетелись до самых висков. Вместе с ним явился Роман Мормуль, друг его по партизанскому отряду, а следом за ним, отряхиваясь от снега, неуклюже ввалился хлебороб Плющ, с лицом, побитым оспой.

— Ты бы сходил, Вася, за дедом Данилой, да заодно прихватил бы с собой и кузнеца Романушко, — попросил Отченашенко сына.

Василий вышел за порог и сразу увидел двух стариков, — поддерживая друг друга, они шагали к хате.

— А батько послал меня за вами, — сказал парень и помог им взойти на обмерзший порог.

Подошло еще пятеро крестьян вместе с молоденькой учительницей, Ангелиной Васильевной Томенко, недавно присланной из города в куприевскую школу. Несмотря на свои восемнадцать лет, она уже состояла в партии и встала на учет в сельской партячейке.

На ней была солдатская стеганка, зеленая юбка из трофейного сукна и юфтевые сапоги на высоких каблучках, сшитые по ноге. Учительница сбросила пуховый платок, и Иван Данилович увидел тяжелые золотые косы, красиво уложенные вокруг головы.

— Иван Данилович, иди в мою хату. Жди там, пока кончатся наши сборы, — попросил Отченашенко.

— Вы что, не доверяете мне? — обиделся ветеринар.

— Доверяем. Но такой порядок, сборы закрытые, а ты беспартийный. Так что не обижайся, дорогой.

Иван Данилович, насупившись, вышел, и Отченашенко открыл собрание партячейки.

— Садись, товарищ Балайда, за стол, рисуй протокол. На повестке дня самый больной вопрос нашей жизни: как уберечь мужиков нашего села от голодной смерти… Предлагаю товарищам коммунистам высказаться: как быть, что делать?

— Что тут высказываться, помощи ждать неоткуда, вся надежда только на самих себя, — сказал Плющ, помолчал немного, ударил себя кулаком в широкую грудь и крикнул: — У куркулей хлеба хоть завались, так они и под проценты не дадут, его надо забрать силой! Вот и весь сказ.

— Не можно брать силком, — простонал Отченашенко. — Советская власть не дозволяет такого произвола, а советская власть — это мы, товарищи, с вами.

Раздался манящий удар колокола, один, другой, третий — поп Пафнутий призывал прихожан к вечерне. Медные раскаты словно пробудили от сна кузнеца Романушко, забившегося в угол хаты, под иконы, у которых сухо, будто оживший кузнечик, потрескивала лампадка. Он поднялся во весь рост, расправил широкие плечи, попросил:

— Дай мне слово, Никифорыч. — Вышел на свет к столу и, как перед работой, поплевал в широченные шершавые ладони. — Нет у нас, граждане, никакого капиталу в селе, окромя божьего могущества, что вот уже какой год надежно сберегается в храме. Читал я в газетке «Беднота», будто в России, на Волге и во Владимире, мужики самочинно реквизируют религиозный инвентарь, без стеснения заходят и в соборы, и в монастыри и берут все, что имеет цену, на неотложные нужды народа. Предлагаю забрать из нашего алтаря золотую чашу, плащаницу, дароносицу, хоругви, кадильницу и хресты серебряные. И все это богатство поменять в Чарусе на хлеб, бо наша детва совсем зачахнет без хлеба.

Кузнец говорил медленно, подгоняя слово к слову, словно ковал звенья одной цепи, и по лицам людей, освещенных тусклым светом лампы, видел, как взволновали их его кощунственные речи. Жизнь любого здесь человека прочными узами была связана с церковью. Всех крестили в одной купели, а потом в той же медной помятой купели крестили их детей. Каждого из них венчали в этой церкви.

Кузнец Романушко до мельчайших подробностей вспомнил высокий храм, залитый желтым огнем свечей, и торжественный голос священника у себя над ухом: «Обручается раб божий Иван с рабой божией Марией», и то, как священник дал ему и молодой Марии выпить терпкого красного вина, разбавленного водой, а потом, как маленьких, водил за руки вокруг высокого аналоя с лежащим на нем Евангелием. Давно это было, а вот же не забылось до сих пор и вспоминается с радостью. И, желая отогнать от себя возникшее видение, Романушко взмахнул рукой, едва не опрокинув лампу, и грузно опустился на лавку.

Наступила томительная тишина. Каждый подумал, что кузнец нашел смелый выход из тяжкого положения, и еще подумал каждый, как трудно будет осуществить задуманное. Верующие, а их было подавляющее большинство в селе, не дадут без боя вынести из церкви медного подсвечника, не то что золотой чаши — щедрого подарка помещика Кирилла Георгиевича Змиева.

И, словно в лад их мыслям, раздался с печи злой, с присвистом голос больной жены Конвисара:

— Если б ваша воля, вы с господа нашего Суса Христа последнюю сорочку содрали бы.

— Перестань, Мотя, тебе вредно серчать! — крикнул Конвисар и, зачерпнув из деревянной дежки ковшик воды, растревоженный, полез на печь успокаивать жену.

— И все-таки надо брать! Другого выхода нет, — словно разгадав мысли товарищей, поддержал кузнеца дед Данила, закашлялся, сунул руку в карман, выбросил оттуда клубок пахучих стружек.