Кальде Длинного Солнца

— Я майтера Мята из мантейона на Солнечной улице. Но вы это и так знаете. Ты, — она указала на самого последнего всадника. — Назови свое имя, и погромче.

— Бабирусса!

— Хорошо. Ты?

— Горал!

— Калужница! — Женщина, которая предоставила лошадей всем остальным.

— Опоссум!

— Сурок!

— Мурсак из «Петуха», — проворчал гигант и сел на лошадь, ясно показав, что больше привык ездить на ослах.

— Хотела бы я, чтобы у меня были горны и военные барабаны, — сказала им майтера Мята. — Но вместо этого мы используем наши голоса и оружие. Помните, наша главная задача, чтобы все они — и особенно экипажи поплавков — увидели нас и стреляли по нам так долго, как только мы протянем.

Страх наполнил ее, ужасный холодный страх, холоднее льда; она была полностью уверена, что ее дрожащие пальцы уронят азот патеры Шелка, если она попытается вынуть его из кармана; но она все равно вынула его, сказав себе, что лучше уронить его здесь, где Ложнодождевик может вернуть его ей.

Вместо этого Ложнодождевик протянула ей поводья.

— Вы все вызвались добровольцами, и не будет никакого позора, если кто-нибудь передумает. Те, кто захотят, могут уйти. — Она медленно повернулась вперед, чтобы не видеть тех, кто слезет с лошадей.

И тут же почувствовала, что за ней нет никого. Она на ощупь стала искать то, что может прогнать ее страх, и тут же мысленным взглядом увидела голую женщину с малиновыми волосами, бешенными от ярости глазами и плетью в руке, явно не в себе; она хлестала и разрывала серую тошноту, пока та не убежала из ее сознания.

То ли потому, что она потеряла поводья, то ли потому, что она пришпорила жеребца, но он легким галопом обогнул угол. Там, впереди, уже не так далеко, как раньше, стояли два поплавка, а третий садился на изрезанную колеями улицу; марширующие гвардейцы находились очень близко к нему.

— За Ехидну! — крикнула она. — Так хотят боги! — Она по-прежнему страстно желала барабанов и горнов, не подозревая, что барабанный стук копыт отражался и переотражался от каждой стены из коркамня, что рев ее трубы сотряс улицу. — Шелк — кальде!

Она вонзила острые маленькие шпоры в бока жеребца. Страх исчез, сменился сияющей радостью.

— Шелк — кальде!

Справа от нее гигант стрелял из двух иглометов, без перерыва нажимая на спусковые крючки.

— Долой Аюнтамьенто! Шелк — кальде!

Броня самого ближнего поплавка не смогла сдержать мерцающий ужас, клинок азота. Только не на таком безудержном галопе, не в ее руке. Клинок дважды крест-накрест стегнул по поплавку, и тот потек серебряным металлом; улица перед ним взорвалась, выбросив из себя кипящую пыль, камни вылетели из серых стен Аламбреры.

Внезапно справа от нее оказался Опоссум. Калужница, слева, стегала длинным коричневым кнутом гнедого жеребца, Опоссум непристойно ругался. Калужница, ведьма из ночного кошмара, выкрикивала проклятия, распущенные черные волосы струились позади нее.

Опять клинок, и самый ближний поплавок взорвался, превратился в шар оранжевого пламени. Жужжалки следующего уже палили, выбрасывая снопы искр из своих дул, треск их выстрелов терялся в наступившем аду.

— Держать строй! — крикнула она, не зная, что это означает. — Вперед! Вперед!

Тысячи вооруженных мужчин и женщин хлынули из подворотен и дверей зданий, выпрыгнули из окон. Опоссум исчез, Калужница почему-то скакала на полкорпуса впереди. Невидимые руки стащили с нее чепец и сорвали один из трепетавших на ветру черных рукавов.

Мерцающий клинок исторг поток серебра из второго поплавка, его пулеметы замолчали, взрыв снес турель — и тут дождь камней обрушился на второй поплавок, и на третий, и на гвардейцев за ними, карабины загрохотали с крыш и из верхних окон. «Недостаточно, — подумала она. — Нам надо больше».

Азот раскалился настолько, что было почти невозможно держать его в руках. Она сняла палец с демона, и внезапно воздух прояснился, когда белый жеребец одним прыжком оставил за собой кусок перекошенного дымящегося металла. Пулеметы третьего поплавка еще стреляли, но орудийная башенка была повернута не к ней, а к потоку мужчин и женщин, лившемуся из зданий; поплавок с ревом поднялся, окутанный облаком пыли и черноватым дымом, который ветер подхватывал и уносил прочь. Но вот его пронзил клинок азота, и поплавок с грохотом упал на бок, одновременно жалостно и смешно.

* * *

К недоумению Шелка, его тюремщики обращались с ним очень уважительно, перевязали его рану и положили его, несвязанным, на огромную кровать с балдахином, которая еще утром принадлежала какому-то невинному горожанину.

Скорее он потерял не память, а волю. С тихим удивлением он обнаружил, что ему стало все равно, сдалась ли Аламбрера, осталось ли Аюнтамьенто у власти, будет ли длинное солнце питать Вайрон еще долгие века или сожжет дотла. Раньше все это имело значение. Сейчас — нет. Он осознавал, что может умереть, но и это не имело значения; рано или поздно он все равно умрет. И если со временем, то почему не сейчас? Все закончится — закончится навсегда.