Каленая соль

– Не ропщи понапраске, бо и, нагие, взвеселитеся, и, безрукие, взыграйте в гусли, и, безногие, восскочите, и, глухие, слушайте. А тебе все дадено.

– Дадено, да воли нету, – грубовато ответил Фотинка.

Раздосадованный непонятной беспечностью соседа, он сильно дернул цепь. Стукнулось о стену кольцо, выбило кусок из крепкой кирпичной кладки.

– Бычья в тебе силушка, – восхитился, заерзав на соломе, незнакомец. – Кто ж тя этакого полонил?

– Не признал. Люди Болоховского, верно.

– Болоховского? Не родич ли он Ивану Болоховскому, володимирцу, что за Сергиеву обитель под началом Долгорукова бьется? Чудеса на божьем свете! Родичи-то, почитай, супротивники…

Воробьино нахохлившись, незнакомец замер в углу, но уже через мгновенье снова завозился, подсел к Фотинке. Вблизи он выглядел совсем потешно: большой лоб, нос пуговкой, -круглые щечки припущены редкими, наперечет волосками – право, чадо, себя переросшее, головастое.

– А яз грешник Огарий, тож в обители той бедовал, едва богу душу не отдал. Да надоумил, меня оконничник Наум бежати, понеже по дрова мы с братией выбралися. Он-то к Сапеге метнулся, а мя своя стезя поманила… Охо-хо, ести нечего да жити весело! Мне, милай, с рождения сладко не бывало, к темницам-то не привыкати, обаче на долю свою не роптал: видел то, что другим не доводилося. И смута на святой Руси, вот те крест, от мя пошла, яз всему заводчик.

Фотинка, разинув рот, оторопело посмотрел на этого сморчка, потом не удержался и, фыркнув, разулыбался во весь рот.

– Весело тебе, – нисколько не обиделся Огарий, – а ведь яз сыю правду молвлю.

– Коли так, поведай, – попросил, не переставая улыбаться, Фотинка, готовый послушать затейщика. Бывало, балахонские древние деды-бахари, когда хватят медку на Троице, собирали вокруг себя ребятню и радовали ее озорными выдумками. Фотинка любил такие байки: его хлебом не корми, только дай послушать. Уже приладившись к легкому нраву соседа, он тоже ждал от него забавной небывальщины.

4

За оконцем, обтянутым бычьим пузырем, начало смеркаться, и скоро узники оказались в полной темноте. Однако они, увлеченные разговором, не замечали ни мрака, ни покинутости, ни тревожно угрюмой тюремной тишины, ни мышиного писка в соломе, ни сквознячка из-под двери.

– Матушка моя, хотя и была инокиней, плотских утех не отвергала, – с неторопливостью рассказчика, затеявшего долгое повествование, начал Огарий. – Родила она меня в тайне, глубокой ночью в своей келейке, при свете свечного огарка, потому и наименовала Огарышком, опосля Огарием стал яз про-зыватися. Той же ночью матушка и утекла из монастыря: от большего греха подальше – к меньшему поближе. Стали мы по дворам шататися, христарадничать. Так и мыкалися, по весям странствуя, покамест матушка в одночасье не преставилася. Середь дороги в пыль упала и, словечка не молвивши, не покаявшись, загасла. Остался яз одинешенек. Из отрочества уж вышел. Иные о мою пору, аки ты, мужи мужами, а яз не задался. Обаче на бога не в обиде: многого он мне недодал да многим же и возместил. Ловчей меня в потехах ли, в игрищах ли никого не было, выведал от скоморохов и про всякие диковины. Малые ребятки, где ни окажуся, повсюду ко мне льнули, забава яз для них.

И случись мне в те поры забрести в Углич, а там уж вдовая царица Марья Нагая со своим сынком Митрием да с братьями пребывала, по воле Федора Иоанновича и наущению его шурина Годунова. Ох, нравная была вдовица, а братцы ее псов злее, оттого.без удержу и бражничали. Злобствовали греховодники и в малом злобу распаляли. Что ни слово, все про едино: абы изловчитися, да, посадив на Москве Митюшку, самим царствовати.

Было ему всего-навсего лет девять, а дурна да лиха в нем на сотню стрельцов бы хватило. Попадися курица, и той беды не миновати: враз ножичком голову снесет. Истый бесенок, ровно и впрямь сама нечистая сила. Попроливал бы он людской кровушки, ежели бы царем сел. Не меньше своего лютого батюшки Ивана Васильевича. Бывало, найдет на него черная немочь: затрясется весь, почернеет, пена изо рта валит, очи замутятся – тут уж от него бог ноги уноси.

А яз, на грех, к заднему двору повадился, к прикорму. Да и сошелся там с ребятками, что с Митрием в тычку игрывали, ножички в земь втыкали. Митрий и приметь убогого, пырни его ножичком. Ладно, что в руку. Зыркает на мя ожидаючи: устрашуся ли, заблажу, побегу. Кровь мне рукав смочила. А яз посмеиваюся: мол, все в твоей воле, царевич. Сбежалися ребятки, заступилися, поведали, на каки яз потехи горазд. Повелел он ми все пред ним явити. Заскакал яз по-скоморошьи, чрез голову кувыркнулся, петелом завопил, сунул веревочку в ухо – вынул из другого, две репки подкинул – три поймал, ткнул перстом в надутую щеку, а из ноздрей влага обильно пролилася. Унялся Митрий, отпустил мя подобру-поздорову.