Каленая соль

Синеватые парки поднимались от земли, стайки грачей слетались и разлетались за посевщиками, сверкали на солнце влажные черные пласты, и нельзя было надышаться радостной свежестью распахнутого и отзывного на человеческое участие поля.

Не подававший никакого вида, что заметил чужака, старик поднял голову только тогда, когда подошел совсем близко.

– Бог в помощь, – пожелал ему с поклоном Кузьма. – Чай, одни в округе сеете. Не страшитесь?

– А куды, сокол, детися? – со сдержанной печалью отозвался старик. – Все могет ждати, а полюшко ждати не могет.

– Не зорили вас?

– Како не зорили! Вытаптывали от краю до краю. Бывали тута всякие агаряне.

– Все едино сеете?

– Все едино сеем. Таков, сокол, наш талан, и жити нам без него не заповедано.

Кузьма постоял еще немного, но, устыдясь безделья, махом вскочил на коня и припустил вдогонку за обозом.

Почти на полпути к Нижнему повстречалась обозу большая, вся в облаках пыли рать. Кузьма сдвинул телеги к обочине, пропуская растянувшиеся полки. Раненые приподнимались на телегах, угрюмо смотрели на притомленных стрельцов, злословили. Один из увечных, махая култышкой, обмотанной разлохматившимися тряпицами, истошно закричал им.

– Эй, бараны, зрите, кака милость падет на вас! А не приведи бог, и еще что поболе! Будет вам морока! Не жалейте, кладите головушки за ради Шуйского. Чай, у него с тушинским вором сговор, кто обильней кровей напутает. Оне дерутся, а измор у нас! Под корень, окаянные, Русь сводят! Идите, идите, изведайте, что нам привелося!..

Стрельцы, переглядываясь, отворачивались, ускоряли шаг.

Глава четвертая

Год 1609. Весна

(Москва)

1

Еле пережила Москва студеную пору. От великой нужды порубили на дрова многие клети, пристенки и огороды, обломали перила с мостов и крылец и вконец порушили дворы опальных тушинских переметчиков.

Забрызганная обильной вешней грязью, с густыми налетами копоти над дымоходами, с вытаявшими кучами печной золы под окнами, с космами сопрелой соломы, свисающей с крыш на кривых и ямыжистых посадских улочках, Москва, ободранная и расхристанная, выглядела неприглядно.

Что в большом посаде, что в Белом и Китай-городе, что в самом кремле – повсюду небрежение и запущенность. И горстью самоцветов, вызывающе брошенных на нищенское рубище, казались блескучие маковки церквей да пестрые верха боярских теремов среди неоглядного хаоса бревенчатых изб и грязи.

Вместе с распутицей нагрянул страшный мор. Всю зиму кое-как.перемогалась тяглая беднота и дошла до краю, потеряв всякую надежду на пособление. Уже на всех окрестных дорогах встали заставы тушинских ватаг, прехватывающих хлебные обозы. Даже обильные царские житницы давно опустели. Вновь с церковных папертей юродивые и нищие хором вопили о конце света. По утрам решеточные приказчики и сторожа, убиравшие с улиц рогатки, привычно натыкались на скукоженные, застывшие в грязи трупы. Умерших от голода считали сотнями.

Правда, было еще в Москве припрятанное жито, но, как и в голодные лета при Годунове, торговцы, сговорившись меж собой, заломили такую цену, что даже иным боярам оказалось то зерно не по мошне. Слыхано ли, за четверть ржи назначали уже по семи рублей![Четверть равнялась четырем пудам зерна.] Не без умысла гневили торговцы черных людишек, ловко их гнев в одну сторону поворачивали. И когда с воплями и бранью приступали к ним до отчаянья доведенные мужики, они сами разъярились:

– А чего вы хотите – мы ль виноватые? Останние поскребыши продаем, себя корки лишаем! И рады бы завезти, да неотколи. По чьей милости Москва-то заперта? Кто эдак-то правит, что ни богу свечка, ни черту кочерга?..

– Пущай бы нам черт, – злобно поддерживали потакальщики и кивали в сторону кремля, – токмо бы не тот!

Скучивался, роился народ в торговых рядах, размахивал кулаками, валил по апрельским хлябям на Пожар[Так в те времена называлась Красная площадь.], а оттуда через Фроловские[Ныне Спасские.] ворота, затягивая с собой стрельцов и крепостную стражу, к царским хоромам. Темными волнами колыхался у красного крыльца, все прибывал и теснился, так что и зернышку негде было упасть на площади между Архангельским и Успенским соборами. Грозно и страшно ревела толпа.

– Хлеба!.. Хлеба!..

– Мочи нет, все с голоду мрем!

– До коих пор сидеть в осаде?

– Доколе терпети?

Скорбно понурясь, с глубоким сокрушением на лице вышел на красное крыльцо царь, смиренно ждал, когда утихнет шум.