Календарь Морзе

— Любовь — исторически контингентный акт высшей индивидуации посредством установления отношения благоволительной исключительности к объекту, принимающий его в бытийной полноте и соединённый с представлением о единстве жизни! Следовательно, любовь не может быть несчастной — это во-первых, — и протекает безотносительно к хватанию за жопы, — это во-вторых.

— Мощно! — согласился я. — Сам придумал?

— Не, подрезал у кого-то, — признался Славик. — Ну, кроме жоп. Жопы — мой собственный логический вывод, полностью соответствующий критериям силлогистики Аристотеля. Советую к нему прислушаться.

— Извини, Слав, но я лучше прислушаюсь к музыке.

На сцене начинал свою программу дуэт Менделевых. Мартын и Марта начали со свингового кавера на «Мамбо Италиано» — Мартын впервые на моей памяти просто играл ритм, отдав соло Марте. Она виртуозно выводила свою партию на кларнете и, тоже впервые — завязала волосы широкой лентой, открыв лицо. Сестра Мартына оказалась красавицей того яркого типажа, который встречается иногда у семитских народов — тонкий нос с горбинкой, чувственные припухлые губы, огромные темные миндалевидные глаза. Они играли, глядя друг другу в глаза, полностью поглощенные собой и музыкой, и это было прекрасно.

Я вышел из «Поручика» в продолжающийся ночедень куда более спокойный и куда более пьяный, чем туда зашел. Поскольку понятие «время суток» утратило смысл, я не мог понять, куда мне идти — то ли на работу, то ли спать. На работу было лень, спать почему-то не хотелось, и я пошел гулять по городу. Жизнь вокруг продолжалась, люди куда-то шли по своим делам, на небо никто не смотрел. Часы на здании городского телеграфа беспорядочно мигали оранжевыми цифрами, но это никого не смущало. Идущая навстречу женщина громко разговаривала вслух, укоризненно выговаривая кому-то за нетрезвое состояние и ненадлежащий внешний вид. Я сначала подумал, что у нее беспроводная гарнитура, но нет, в ушах не было ничего кроме безвкусных аляповатых серег, а обращалась она очевидно к пустому месту рядом.

— Говорила мне мама… — произнесла она с чувством, проходя мимо. Окатив меня холодным оценивающим взглядом добавила: — Куда пялишься, когда я с тобой говорю? Собутыльник, что ли, твой? Такой же алкаш… А ну, домой пошли, я уж тебе….

Посочувствовав ее воображаемому мужу, я отправился дальше, и вскоре ноги сами принесли меня на угол, где, как выразился бы профессор, «имеет тенденцию быть наблюдаемым» кафе «Палиндром». В данный момент тенденция была ложной — кафе не наблюдалось, а из-за отодвинутой занавески предательски торчали белобрысые хвостики кого-то ростом чуть выше подоконника. Я помахал рукой, занавеска задернулась.

Длинные гудки шли долго, но все же трубку она взяла.

— Привет, помнишь меня?

— Вы — Антон, — сказал детский голос. — Это вы за окном?

— Да, это я. Как у тебя дела, о девочка, которую нельзя спрашивать, как ее зовут?

Голос в трубке захихикал.

— Подходи к окну, поболтаем.

— Не могу, у телефона провод короткий.

— Ну ладно. Чем занимаешься? Приходил к тебе кто-нибудь?

— Нет, ко мне никогда никто не приходит.

— А почему?

— Не знаю. Почему-то.

— Придумала новые палиндромы?

— Да, несколько.

— А как тебе такие: «Коту тащат уток» или «На вид енот — это не диван»? — припомнил я прочитанные на экране у Анюты.

— Вы подсматривали, да? — возмутилась девочка. — Вы подсматривали! Как не стыдно! Вы, наверное, плохой человек, маньяк! Не звоните мне больше!

Короткие гудки. Вот и поговорили.

Забавненько…

Глава 19

— Эй, дядька, дядька! — окликнул меня какой-то гаврошистый пацан, оборванный и босой. На виде ему было лет десять, и он отвлек меня от созерцания двух молодых, весьма куртуазного вида дам, которые, возбужденно щебеча, пристально рассматривали что-то очень волнующее на абсолютно пустой кирпичной стене ничем не примечательного дома. Я от нечего делать пытался угадать, что именно они там видят, но из восторженных реплик можно было только понять, что это «настоящая Европа» и какие-то незнакомые названия брендов на ломаном французском.

— Эй, дядька, ты — Антон с радио?

— Возможно, — ответил я. — А что?

— Дядька, ты какой-то мутный дядька! — сообщил мне сей отрок. — Я тебя спрашиваю: ты он или не он?

— Я — он, — не стал отрицать я.

— Меня волхв послал!

— Так иди, раз послал!

— Так я и пришел! Он меня к тебе послал!

— Тьфу ты… Дуремар, что ли?

— Волхв Беримир! — укоризненно поправил меня мальчик. — Велел сказать, что ждет тебя в Обители Рода. И что это важно.

— Важно? У Дуремара? Да ладно тебе, пацан…

— На нас напали! — прошипел мальчик свистящим шепотом, делая страшные глаза.

«Обителью Рода» Дуремар со товарищи называли длинный глинобитно-соломенный хлев, где они жили «традиционным славянским бытом в условиях чистой, не испорченной цивилизацией экологии». То есть в говне, грязи и вони. Я уже однажды был внутри, и повторно посещать помещение, где на щедро посыпанном соломой земляном полу справляют нужду попеременно дети и котики мне не очень хотелось.

— Проходи в Обитель, выпей узвару! — щедро предложил волхв.