Калёные тропы

— Семен Михайлович подумал, ус покрутил и гутарит: «Ну что, ребята, будем делать? По-моему, атаковать надо». Тут один с них уж на что отчаянный был человек, а оробел: «Как же так атаковать? Их триста человек вооруженных, а нас семеро с голыми руками?» У них на всех одна винтовка была и наган у Семена Михайловича, а остальные с кольями — чекмарями по-нашему, — пояснил Харламов. — А Семен Михайлович усмехнулся и гутарит: «Ничего, ребята, бодрись. Мы их на испуг возьмем». Хорошо. Вот они и подались ползунком до правления. А тут совсем темно стало. Ветер поднялся. Только видят, как у правления фонарик качается. Подобрались они за стодол. Глядят: у крыльца две орудии стоят. Вот тот, что попервам оробел, и гутарит: «А что, ребята, если эта орудия залобовать да по правлению гранатой вдарить?» А Семен Михайлович: «Тю, чудак, там же наши сидят». И вдруг слышат — шумит что-то. А это наших на расстрел выводят. Человек тридцать. С ними конвой. Калмыки. Много. Взвод или поболей того. Ну, что будешь делать? Надо же своих выручать. Эх, была не была! Подпустил их Семен Михайлович поближе да как крикнет: «Ура!» Да на них. Наши в колья. А пленные видят: помощь — да на конвойных. Те спохватиться не успели, как их обезоружили. И стало у Семена Михайловича разом сорок бойцов. Сила! Зараз окружили правление и начали бой. Короче сказать, к свету Семен Михайлович забрал и пушки и пулеметы, винтовок триста штук и сотни полторы подседланных коней.

— Вот это ловко! — не утерпел Вихров, с восторгом глядя на Харламова. — Верно говорится, что смелость города берет.

— Семен Михайлович… это такой… — подхватил Харламов. — Да… Ну, а тут и наш отряд подошел, товарища Никифорова. Триста пеших и шестьдесят конных. Я в том отряде служил. Соединились. Семена Михайловича выбрали командиром. Так дело и пошло. Потом стали полком, дивизией, корпусом. А прошлый год, как в Донбасс шли, товарищ Сталин нам Конную армию сорганизовал. Вот и вся наша история, — закончил Харламов, выбивая ладонью из самодельного мундштука и старательно затаптывая ногой тлевший окурок.

— А Городовиков, он откуда? — после недолгого молчания спросил Вихров.

— С Великокняжеской[19], — ответил Харламов. — Я его родину хорошо знаю. Сбочь правления небольшой такой домишко стоит. Он, Ока Иванович, свою похождению нам рассказывал, когда еще я в четвертой дивизии служил. Жизнь у него тоже несладкая была. Смолоду скот пас. Ну, а как срок вышел, на службу пошел. Там его вскорости за лихость в учебную команду определили… Вы, товарищ командир, не видали, как он рубает? Нет? У нас во всей армии таких рубак нет, кроме Семена Михайловича… С винтовки на коне с полного намета на триста шагов без промаха бьет. Уж и ловок! А главное, смелый. В каком хочь бою голову не теряет. Одного — туда, другого — сюда. Разом распорядится. Такой уж талант ему дан. А другой командир, смотришь, ученый, все науки прошел, а как снаряд возле вдарит, так у него вся его ученость в пятки ушла. Что с этого толку! Так, видимость одна. Да вот под Майкопом, как кадеты драпали, к нам одного такого прислали. Весь в сумках, бинокль, наган. Гордый. С бойцами слова не погутарит. А как на нас кадеты в атаку пошли, он поперед полка выехал, с лица сменился, ажник белей бумаги стал, и спрашивает: «А что, шестьдесят первый полк, сумеете пойти в атаку?» Это он нас, буденновцев, спрашивает! И откуда такая чуда взялась? Говорили: Троцкий прислал. Да, спрашивает он нас, а нам, конечно, смешно. Ну, тут комиссар не стерпел, вперед выскочил, палашом махнул: «В атаку! За мной!..» Ну, кадетов мы, конечно, разбили, а этого командира товарищ Ворошилов в тот же день до себя вытребовал, и с тех пор мы его не видали…

Харламов замолчал, свернул новую папироску и, закурив, начал рассказывать о боях на Южном фронте.

Кроме них и двух лошадей, мерно похрустывавших сено, под поветью находились старый трубач Климов и лекпом Кузьмич, преисполненный собственного достоинства, полный, важный человек с толстыми и красными до блеска щеками. Они служили вместе уже несколько лет, очень уважали друг друга, с подчеркнутой вежливостью величали один другого по имени и отчеству и были неизменно на «вы». Конечно, Кузьмич, как всякий уважающий себя лекпом, считал себя человеком науки и иногда принимал покровительственный тон в отношении Климова, но старый трубач, посмеиваясь в душе, никогда, даже в минуту ссоры, — а это случалось, — не показывал виду, что не признает над собой его превосходства. Для более полной характеристики Кузьмича необходимо добавить, что лекпом любил прихвастнуть, а кроме того, отличаясь медлительностью, весьма последовательно придерживался двух придуманных им самим правил: «Работа не волк — в лес не убежит» и «Не делай сам того, что можешь свалить на другого». В общем же оба они были веселые, общительные люди и, несмотря на известные слабости, пользовались в эскадроне большим уважением.

Харламов кончил рассказывать и, вынув иглу с ниткой из-за борта буденовки, начал прикреплять новый алый бант к гимнастерке.