Калёные тропы

Волин и Махно переглянулись. «Батька» смахнул на пол тарелки и нагнулся над картой.

— За четверо суток они прошли верст двести, — сказал он, прикидывая на-глаз расстояние. — Под Павлоградом! Буденный будет дня через три.

— Что будем делать, Нестор Иванович? — спросил Волин. — Видимо, драться придется?

Заложив руки за спину и хрустя пальцами, Махно молча заходил по комнате.

— А шо, если уговорить их к нам перекинуться, Нестор Иванович? — прочмокал Филька. — Вот было б знатно!

— Дурак! — Махно с досадой кинул быстрый взгляд на него.

— Не выслать ли навстречу им делегацию? — предложил Волин.

— Делегацию? — Махно с любопытством посмотрел на него.

— Ну да. Предложить им мир. Чтоб они нас не трогали, и мы с ними драться не будем, — пояснил Волин, — а если откажутся — взорвем их изнутри!

Наступило молчание.

— Пошлем! — немного подумав, согласился Махно. — Пошлем делегацию. А если с делегацией номер не пройдет, взорвем их изнутри. Подошлем к ним своих молодцов: пусть вступают добровольцами в Конную армию. Об инструкциях я сам позабочусь… Лященко, готовь взвод, поедешь до Буденного. Выступать тебе завтра в девять часов. Зайдешь ко мне. Мы с Волиным напишем письмо… А пока, хлопцы, шабаш. Вечером свадьбу играем. Женюсь. — «Батька» оскалил крупные желтые зубы. — Филька, распорядись, чтобы все было в порядке.

VII

Вихров, разувшись, лежал под поветью большого двора на охапке стружек, прикрытых попоной, и молча слушал Харламова, который, присев на снятый передок брички, рассказывал ему по его просьбе о том, как Буденный формировал первый партизанский отрад.

— Семен Михайлович прошлый год нам это самое место показывал, — говорил Харламов. — Он сам из станицы Платовской[18]

. Там как раз посередь станицы на горке церковь стоит, а внизу балочка с ключевым колодцем. В этой балочке они и собирались. А было это дело так. В революцию Семен Михайлович как с фронта пришел, так с Городовиковым, с Никифоровым, да и с другими товарищами начал устанавливать в станицах советскую власть.

— Значит, они с Городовиковым давно знакомы? — спросил Вихров.

— А как же! Со старой службы. Семен Михайлович ить редкой душевности человек. При старом режиме с киргизом аль с калмыком русский редко дружил. При царе буржуи одних на других натравляли, чтобы самим у власти удержаться. Да вот бывало пригонят на службу молодых калмыков. Мы в лагерях вместе стояли. И такая над ними издевка шла — не дай и не приведи. Бывало вахмистр шумнет казакам: ночью, мол, тревога — сполох. Ну, казаки сейчас мелу достанут, разведут на воде и ночью так калмыцких коней распишут — днем не признаешь. Которому лысину во весь лоб, которому ноги, которую в пегую выкрасят. Чуть свет — тревога! Калмыки за седла и на коновязь к коням. Мать честная! Куда кони делись? Одни чужие стоят. Лысые да пегие. Смятенье, шум, крик, кутерьма. Есаул и сотник в голос кричат, чужих родителей поминают, вахмистр кулаками сучит. А кто виноватый?.. Вот какие были дела. Одно издевательство.

Харламов свернул папироску, закурил и, с шумом выпустив дым, продолжал:

— Ну, стал быть, советскую власть установили, стали в Великокняжеской отряды формировать. А тут кадеты со степи тучей навалились и выбили наших. Семен Михайлович ушел на хутор Козюрин. Только слышит, что в Платовскую пришли каратели. Собрал тут Семен Михайлович шесть человек самых отчаянных и подался на Платовскую. Приходят ночью в ту самую балочку, что я говорил, схоронились, а сами разведку послали. Сидят, стал быть, ждут. А ночь темная-темная. Да и туман поднялся. Дело-то в феврале было. Только слышат — шаги! Кто такой? А это разведка вернулась и докладывает: так, мол, и так, в станице карательный отряд — две сотни калмыков и сотня белых казаков с орудиями, с пулеметами. Арестованные жители и средь их родной отец Семена Михайловича заперты под караулом при станичном правлении. Там же и белогвардейский штаб с большой охраной.