Камень, брошенный богом

Бард спел. Героиню первой баллады я узнал без труда. Моя сказка о Жанне Д" Арк начинала новую жизнь. Вторая повествовала о прекрасной молочнице, отравившей из ревности возлюбленного молочным пудингом. Третья рассказывала об уродливой тюремщице, позволившей невольнику бежать, в обмен на ласки.

— Женщина воительница? Нонсенс! — категорично заявила Бона. — У нас этим занимаются жрицы Святой Кабиры, но не благородные сеньориты.

Маркиза так же высказала сомнения по поводу последней баллады.

— Признайтесь, милый Амадеус вы придумали сюжет.

Амадеус, раскрасневшийся от волнений, ждал приговора Валери.

— Право я не знаю, — боролась с собой супруга Гонзаго. Ей не хотелось огорчать барда, и в то же время она не особо верила в правдивость историй[56].

— Смею заверить, моя фантазия при написании баллад была скромна, — оправдывался Амадеус, не ожидавший единодушного недоверия своих слушательниц.

Знай, перед кем мечешь бисер, сынок! — втихую посмеивался я.

Бард раскраснелся и, по-моему, был близок к апоплексическому удару. Пришлось заступиться за несчастного стихослагателя.

— Выдумки в балладах меньше чем думается. Неужели никто из вас не помнит о дуэли графини Морсетт и барона Дави. Смелая сеньора сама вызвалась защищать свою честь, не позволив заступиться за себя даже мужу. Чем не прецедент? Воспев доблесть воительницы, бард умолчал о её трагической гибели. Во второй, выдам секрет, возлюбленный молочницы, остался жив, и попросту покинул свою опасную пассию. В третьей, тюремщица была не столь безобразна, и бедняга пошел на жертву не ради получения свободы, (здесь я счел за благо красиво соврать) а ради истинной любви. В остальном, наш достопочтенный сторонник Ал Сеговия, не отступил от истины не на шаг.

Пока я говорил женский коллектив нашего фуршета, буквально подверг меня пытками с пристрастием. Во мне? С чего бы такое? признали первоисточник бардовского творчества.

Так значит, ты волочился за всеми юбками подряд, — впилась в меня взглядом Бона.

Вам мужикам только такие и потребны, чтоб железом махали, — осудила Монна.

Что там было у вас с молочницей, а сеньор граф? — пыталась дознать маркиза.

Смеешь ли ты говорить об истинной любви? — вопрошала Валери.

Ну, так что с поросенком? — не отставал Людоед.

Кончай шашни, жрать охота! Кинь мясца, человече! — поддержал товарища по псарне Душегуб.

Каким бы вы не являлись правдолюбцем, никогда не спорьте с женщинами и не давайте втянуть себя в такой спор. Результат будет обратный ожидаемому. Сдайтесь, смените тему, в крайнем случае, удивите чем-нибудь их — станет дешевле. Не ведаю, что за шальная мысль стрельнула мне под темя, поступить именно таким образом, но я решил удивить представительниц слабой половины человечества. И не так себе, а на повал!

— Одолжи мне инструмент Амадеус. Видишь, все тебя ругают. Может, меня похвалят.

Бард в недоумении принес мне брынькалку. Я перестроил её под шестиструнную гитару, для пробы взял пару веселых аккордов и, глотнув винца для смазки горла, запел. С чувством, с толком, с расстановкой!

Это было у моря, где ажурная пена,Где встречается редко городской экипаж…Королева играла — в башне замка — Шопена,И, внимая Шопена, полюбил ее паж…*

— Вы некогда не говорили, что умеете играть, — едва я закончил пение, воскликнул уязвленный в самое сердце бард.

— Ты некогда и не спрашивал.

— Граф, я в вас влюблена! — восхитилась моим пением маркиза.

— Принимаю, — состроил я глазки гостье. — Я самый граф из всех ваших знакомых графов. Поэтому что бы поддержать репутацию…

Я глянул на левый фланг. Мой комментарий к тюремному романсу никак не шел у Валери из головы. Тетушка Монна внемлила мне, оторвавшись от бокала. Бона раскаляясь, буравила не ласковым взглядом. Людоед был близок к голодному обмороку. Когда кормить будешь!

Здесь лапы у елей дрожат на весу,Здесь птицы щебечут тревожно.Живешь в заповедном и диком лесу,Откуда уйти невозможно…

Валери замерла.

Что ж ты такая несчастливая, голубушка моя?

Пусть черемухи сохнут в тоске на ветру,И скорбя, опадают сирени —Все равно я отсюда тебя заберуВо дворец, где играют свирели…

В глубине грустных глаз графини Гонзаго дрогнул блеклый свет. Будто трепещущий огонек свечи пробился из-за морозных узоров стекла. Я, было, вспомнил Катюшку, но горечь времени разъела до неузнаваемости некогда любимый облик.

Твой край заповедный на тысячи летУкрыт от меня и от света,И думаешь ты, что прекраснее нет,Чем лес неизведанный этот!