Камень и боль

- Никогда не забывай, - прошептал он, - что я первый сказал тебе о том, какой ты художник, Микеланджело! Но ты, конечно, забудешь!

- Никогда не забуду, Франческо!

- "Все на земле текуче и непрочно..." - возразил мальчик словами песни и омрачился.

- Что с тобой, Франческо? Ты какой-то странный... - прошептал Микеланджело.

Граначчи немного помолчал. Потом вдруг горячо заговорил:

- Ты не подумай, Микеланджело, что это из-за того, что сказал Гирландайо. Ты знаешь, я люблю тебя больше всего на свете и радуюсь вместе с тобой, но не могу, потому что я такой... от меня всегда что-то ускользает... хочу схватить и не могу... я знаю, что я странный, злой... не могу, рад бы измениться, ах, господи, господи... борьба напрасна... ты - моя твердая земля и якорь, Микеланджело, только ты, я тебя люблю, да, люблю так, что даже хочется как-нибудь обидеть... сам не понимаю... и тебе не могу объяснить... но это так, я всегда был такой и таким уж, наверно, останусь... из любви делать зло...

- Это не любовь, Франческо! Это не любовь, - прошептал Микеланджело.

- Наоборот, - ответил голос, проникнутый горечью пасмурной, тяжелой усмешки. - Это великая любовь!

- Любовь не делает зла.

- Моя делает, - возразил Граначчи. - У Петрарки есть об этом стихи, я их хорошо помню:

Любовь, смеющаяся мукам,

Как лавр сурова, холоднее снега,

Камень живой, а все-таки любовь.

- Камень живой... - прошептал Микеланджело, и глаза его потемнели.

- Да, так сказано в Петрарковом сонете: "Камень живой, а все-таки любовь". Я это чувствовал еще раньше, чем прочел Петрарку, только не умел выразить, я знаю, что так и у меня, и я тоже - живой камень...

- Не надо так говорить, - возразил Микеланджело, и бледное лицо его подернуто мечтой.

Граначчи пристально на него посмотрел.

- Я хочу быть как те великие, славные мастера, о которых мы знаем, но что-то все время сбрасывает меня вниз, все время что-то предостерегает, чтобы я себя не обманывал, что таким я никогда не буду, что я все время скольжу по поверхности, а внутрь не могу, - кто заглушит во мне этот малодушный голос? А я должен, понимаешь, должен, - иначе сойду с ума, должен, хочу быть больше Джотто, Мазаччо, Леонардо, Боттичелли и всех остальных, - не думай, что я сейчас брежу, - если б ты только знал, как мне больно, как я мучаюсь, как болен этим, - но ты не поймешь и не поможешь... только она.

"Кто?" - хотел спросить Микеланджело, но промолчал.

Граначчи с трудом перевел дыхание. Руки его сжаты, словно в судороге. Ноябрь. Мы живем в такую пору, когда мальчикам некогда. Торопливая, поспешная жизнь - страсть мальчиков, так же как знание - страсть юношей. Всегда уходит, всегда убегает, как сказано в Лоренцовой песне, только смерть незыблема, неколебима и неподвижна.

- Она, - сказал Граначчи. - Но она уже мертвая. И как раз поэтому мне поможет.

Мертвая? У Граначчи никто не умирал. И почему - как раз оттого что мертвая, должна помочь?

Граначчи продолжает прерывисто, страстно: