Камень и боль

- Не поможет? - сказал он. - Ты думаешь, дьявол, завладевающий всем и запускающий свои когти во все, упустил бы такой великий предмет, как искусство, и не пожелал бы оказывать и на него влияния, иметь в нем своих помощников и свои произведения?

- Может быть, но на этот путь ты не должен ступать, - дрогнувшим голосом настаивает Микеланджело. - Не должен, Франческо! И знай, что есть здесь иная сила, которая может тебя одарить, да так, что даст тебе сокровища, каких нет ни у кого, - да, такие сокровища искусства...

В голосе Граначчи горечь и равнодушие.

- Какая же это сила?

Тут Микеланджело поднял лицо и сказал просто:

- Смирение...

Франческо копнул носком туфли землю, отбросил ногой большой кусок грязи. И насмешливо прибавил:

- ...говорит наш добрый фра Тимотео...

- У меня тоже... - продолжал нерешительно Микеланджело, - есть своя тайна. И такие же сомнения, как у тебя. А у кого их нет? Говорят, Дамассо Джинни из-за них умер... И у меня тоже есть. Может, даже посильней твоих. И у меня есть кто-то, кто меня ведет. И знаешь - тоже не Лаура, не Беатриче, но... она. Тоже она. Твоя покойница хоть жила когда-то. А моя никогда не жила, моя живет только возле меня. Я создал ее в воображении. И не знаю, как ее зовут. У нее нет имени. И я тоже никогда, наверно, не узнаю другой женщины. Но ясно вижу ее перед собой. Я вывел ее в своем воображении из Дантовых стихов, которые как-то раз прочел, - ты их знаешь:

И я обрел смирение в страданье,

Когда узрел те кроткие черты.

- Это из "Вита Нова", - выдохнул Граначчи. - Чудные стихи, я их знаю...

- Да, чудные. И она у меня создана из них. У нее есть облик, есть дыханье, есть жизнь, голос, она идет со мной, склонив голову. Так покорен стал я в своей боли, а она, она, прекрасная, тихая, молчаливая... покорная в своей улыбке... Да, - говорил я себе прежде, - живой камень! Чем ты все, что у тебя болит, что в тебе разгорелось, что терзает тебя невыносимой мукой, чем ты все это преодолеешь? Так покорен стал я в своей боли...

- Молчи! - вдруг перебил его Граначчи и сердито оглянулся. - Надо ж было подлому соглядатаю помешать нам как раз в эту минуту! Бежать уже поздно! Но не забудь, мы договорим после!

Вниз по косогору, по тропинке меж камней и кустарников к ним спускался сухопарый, тощий юноша в черном, лет девятнадцати, махая им длинными руками.

- Здесь вам будет плохо видно! - заревел он вместо приветствия, очутившись рядом с ними. - Вам нужно поближе к римской дороге. Идемте! Я тоже туда спешу!

- Что ты хочешь видеть, Никколо? - с досадой спросил Граначчи, не скрывая раздражения.

Но юноша, видимо, не замечал этого.

- Вы не знаете? - с изумлением спросил он. - Так почему же вы здесь? Что вы тут делаете?

- Ты старше нас, - отрезал Граначчи, - и должен бы знать, что не на все вопросы отвечают. А про тебя еще говорят, что ты хитрая голова, Никколо Макиавелли!

Юноша засмеялся.

- Что ж, можете не отвечать!.. Что это у тебя так куртка раздулась, Микеланджело? Она у тебя набита рисунками маэстро Гирландайо, которые принес тебе потихоньку Граначчи, чтобы дома не увидели?..

- Ты соглядатай, Никколо, - с возмущением сказал Микеланджело, - и соглядатаем останешься. Почем ты знаешь?

- Я знаю все, что делается во Флоренции! - горделиво ответил юноша. Мне всегда хотелось знать все, что делается кругом...

Потом миролюбиво продолжал, похлопывая их по плечу:

- Все по-хорошему, ребятки! У меня каждая тайна - под семью замками, и я не имею дурных намерений. И коли не хотите идти смотреть, я сейчас вас оставлю, пойду один: такое увидишь только раз...

- Но что же это, Макиавелли? Объясни нам!

- Прекрасная Маддалена, - промолвил важно и хвастливо Макиавелли, прекрасная Маддалена Медичи, дочь правителя Лоренцо, проедет сейчас по этой дороге с блестящей свитой - в Рим, чтобы обвенчаться там с папским сыном.

Мальчики молчали, а Никколо Макиавелли охотно продолжал сообщения: