Каменная баба

На темной и окаянной окраине, в бараке без антенны и света, потомственного Багратионида поджидала гадалка, замутненная и душой, и глазами. Втолкнули к ней князя. Хозяйка коптящей свечи, лишь взглянув на кавказца, кинула нож на стол и вот что ему проскрипела: «Либо останется он (нож) в ее груди, либо рабом у ног ее до кончины своей будешь ползать. Ибо это даже не порча, а настоящее шаломэ». Что есть «шаломэ» – не объяснила, но добавила: «Выбор твой невелик. Либо тюрьма, либо погибель. Но коли выберешь нож, в глаза ее не гляди, и заткни уши, чтоб не слышать ни единого слова…»

Князь тотчас выбрал, ибо силы терпеть уже не было. И бросился к «хаммеру»-сакле. Несясь затем кругами к центру по закупоренным улицам, рвался несчастный как можно быстрее закончить пытку (пусть даже ценою бесславного бегства затем из столицы в унылый Тбилиси, в нищие горы, а, может, и дальше Куры с Казбеком) и всю дорогу стонал одну мантру: «Лишь бы дома была, проклятая».

Машка, к его удивлению, оказалась дома.

Пробежав на одном дыхании распахнутую анфиладу комнат, мимо пальм, горшков, вороны-няньки, горничной, Акулины, Полины, Агриппины, перебирающего уже ножонками по манежу сопливого Парамона, ворвавшись в спальню, очутившись у королевской кровати и пряча глаза, хотел было он навсегда решить проблему (грудь угаровская была обнажена), но позабыл наказ про уши.

И убила Машка князя! Расчесываясь черепаховым гребнем, запела она «Сулико». Затем же, не давая опомниться, спела ему по-грузински про хребты и долины – тотчас увидел князь те хребты и долины, облака да овечьи стада, пастухов, пастушьих собак, монастырь, камни, ручьи, водопады, виноградники и полный вина рог в отцовской руке. Мгновенно затопили его воспоминания о гордой маленькой родине. Сник сразу князь, сдулся его порыв, зарыдал он, закрывшись руками. А прадедовский его кинжал, выпав из вспотевшей руки, по скользкому паркету закатился куда-то.

Вскоре ведь и западенец подобным же образом пробежался до спальни. Однако запела Шахерезада:

Кто с любовью не знается,

То т горя не знает…

Потерял нож хохол. И заплакал хохол.

Лишь чеченец, призвав на помощь и волю, и гордость, спасся без всяких ножей, сбежав то ли за Терек, то ли за Согнефьорд[4], и для свирепых ваххабитов-товарищей навсегда уже был потерян. Кто из них глупого Ваху ругал, кто жалел, однако все сходились во мнении: не джигит он теперь, не шамилев наследник (проклятая баба сгубила!). Что касается бедного князя – истинной правдой были слова барачной той прорицательницы: возле Машкиных ног самым бессловесным слугой сделался теперь князь, и звенел невидимой цепью, по малейшему зову готовый мчаться к ней «на наливочку». Темнели лицами друзья и родственники, наблюдая, как при одном появлении королевы в «Монархе» делает Багратионид собачью стойку и, позабыв о приличиях, чуть ли не скачет навстречу, готовый тут же снабдить бабу и свиту ее (каким бы большим не был шлейф) деньгами и фишками. Сам готов был он, к стыду крупье и охраны, служить у рулетки, сам с рук ее подхватывал очередного, подлого, к слову сказать, на укусы, шпица. К чести Угаровой, на людях не пользовалась она этой его болезнью, лишь иногда позволяя себе по щеке потрепать хозяина: «Да уж полно тебе, князюшка!»

И принималась блестеть, сбегая по щеке, княжья слеза от ее мурлыканья. Всерьез взялись поговаривать за его спиной о швейцарской клинике и опекунстве.

Западенец с тех пор побегушкой-мальчиком был в ее свите, но счастлив был западенец! А ведь и без него и князя, умудрялась Угарова выстраивать возле своего алькова целую очередь, утоляя жажду то с разрумянившимся от водки водопроводчиком, то с универсальным большетеатровским балеруном. Гостили с тех пор под знаменитым на всю Москву балдахином:

Грек из Одессы и жид из Варшавы,Юный корнет и седой генерал…