Камешки на ладони

Я еду Малый дом со мною,Что каждый в путь с собой берет.А мир огромный за стеною,Как за бортом вода ревет.. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .Я видел, может быть, полсвета.И вслед за веком жить спешил.А между тем дороги этойЗа столько лет не совершил.Хотя считал своей дорогой

И для себя ее берег,Как книгу, что прочесть до срокаВсе собирался и не мог.

В этих трех строфах нет ни одного слова, которое было бы порождено двадцатым веком и принадлежало бы только ему. Все эти слова мог употребить и Пушкин, и все до одного он их употреблял: дом, стена, книга, борт, дорога, прочесть, век, путь и т. д.

И все-таки эти стихи не припишешь к прошлому веку. Что-то неуловимое разлито в них, что говорит о принадлежности нашему времени. В чем же тут дело? Вероятно, в современном складе ума и души поэта, которые невольно кладут свою печать на стихи.

* * *

Если сто лет назад поэт мог созерцательно говорить, что земля прекрасна, то в современной поэзии всегда за этими словами стоит тень. Всегда подразумевается, что прекрасная земля может превратиться в голый, обугленный камень.

* * *

Банально, но все-таки, если прислушаться, самый зловещий из всех земных звуков – тиканье часов.

* * *

Меня возил по Болгарии Станислав Сивриев. Оказывается, до этого он возил в этом же самом «Москвиче» Константина Георгиевича Паустовского.

В первый день пути Станислав все время вспоминал предыдущую поездку: «Паустовский сказал… Паустовский говорил… Паустовский хотел… Паустовский сделал…

Паустовский, конечно, личность яркая. Но все же в следующий раз, если Станислав будет путешествовать с кем-нибудь по Болгарии, скажет ли он хоть однажды: «Солоухин рассказывал… Солоухин мечтал… У Солоухина была поговорка…»

Я поймал себя на том, как хочется оставить след в человеческом сердце и как не просто!..

* * *

Раньше гусиными перьями писали вечные мысли, теперь вечными перьями пишут гусиные.

* * *

Однажды произошел курьез, объяснить который я до сих пор не умею. Я принес в журнал перевод превосходного лирического стихотворения. Оно состояло из трех сложных девятистрочечных строф и было построено на трех парадоксах.

«Знают ли хоть что-нибудь о солнце те, кто рожден в южных странах, – спрашивала поэтесса в первой строфе и тут же отвечала, – нет, о солнце больше знают те, кто живет на севере и кто радуется каждому проблеску солнца».

«Знают ли хоть что-нибудь о дожде те, кто живет в дождливом и туманном Лондоне, – спрашивала поэтесса во второй строфе и отвечала, – нет, о дожде больше знают те, кто ждет его во время засухи».

«Знают ли хоть что-нибудь о любви люди, избалованные любовью, – спрашивала поэтесса в третий раз и отвечала, – нет…» И так далее и тому подобное, одним словом, прозрачное лирическое стихотворение.

Поэт, работавший тогда в журнале заместителем главного редактора, прочитал стихотворение и сказал, что оно ему очень нравится, но вдруг совершенно огорошил меня:

– Только знаешь, неясно, о ком идет речь.

– То есть как это о ком?

– Ну да. Вот здесь написано «они», «они», а кто они-то?

– Ясно сказано:

О, знают ли они, как солнце жарко греет,Они, кто в южных странах рождены?

– Но все-таки неясно, кто они?

– По-русски же сказано:

О, знают ли они хоть что-то о дожде,Рожденные в приморских низменных долинах…

Вот, значит, о них и идет речь. О тех, кто ничего не знает о дожде.

– Это понятно. Но все-таки кто они такие?

Я начал подозревать, что меня разыгрывают, потому что я знал поэта давно, знал его стихи и знал, что такую ерунду он говорить не может. Разве что нашло как будь затмение. Я попросил арбитража. Мы пошли в кабинет главного редактора. Я с выражением прочитал свой перевод. Редактор задумался и, к моему ужасу сказал:

– Все хорошо. Непонятно только – кто они.

Я схватил стихотворение и в панике убежал из редакции. Я подумал, что, может быть, в этот момент какие-нибудь неизвестные космические гипнотические силы облучали тот участок земного шара, на котором находилась редакция, ибо невозможно, чтобы два человека, не сговариваясь, говорили одну и ту же чушь. Но позже я сообразил, что космические силы должны были бы подействовать и на меня, находившегося там же. Таким образом, эта загадка до сих пор мной не разгадана.

* * *

Высшее счастье человека, хоть это и банально, – в принесении радости другим людям.

* * *

Я иногда вижу, как во время оживленного разговора один из собеседников вынимает записную книжку и скорее записывает в нее только что произнесенную фразу или только что рассказанный случай; я удивляюсь: что интересного нашел он в этом?