Камо

По крайней настойчивости Камо Бебуришвили выполнит и обязанность вовсе не юридическую — отправится к генералу Афанасовичу, сделает ему джентльменское признание. За долгую службу военному прокурору ничего подобного слышать не приходилось. Он напишет коллеге в Петербург:

«Анархиста Петросянца, выданного России Германией, я должен был обвинять еще в 1911 году. Однако какой-то адвокат из Берлина — Кон забросал меня телеграммами, доказывая ненормальность умственных способностей преступника. Я мало этому верил, так как считал Петросянца здоровым и разумным. Представьте, на суде три врача психиатра очень внимательно проделали над ним целый ряд опытов и почти убедили меня в его ненормальности. Когда же его поместили для обследования в больницу, то он очень ловко удрал оттуда…

Вообразите, его адвокат пришел недавно ко мне и сообщил, что Петросянц однажды ехал со мной в одном купе по железной дороге. Я, конечно, не узнал его, потому что он был загримирован. Этот же адвокат передал мне слова Петросянца: «Скажите ему (то есть мне), что он умный человек, по крайней мере он единственный, который не верил в мою болезнь».

Обмен мнениями закончен. Произнесено последнее слово подсудимого: «Я все сделал для революции, что мог. Дальнейшее не в моей власти». Сейчас приговор. Председательствующий генерал-майор Абдулов в полный голос: «К смертной казни через повешение». Четырежды.

За вооруженное восстание в 1905 году…

За экспроприацию на Зриванской площади в 1907-м…

За побег в 1911-м…

За нападение на Коджорском шоссе в 1912-м…

К смертной казни через повешение… Повешение… повешение… повешение!..

Дальше по версии расхожей: случилось, что прокурор суда Голицынский, изучая дело Камо и имея возможность несколько раз лично с ним беседовать, проникся таким восхищением и симпатией к этому необыкновенному человеку, что ради спасения его решился на беззаконие. Приближалось торжество трехсотлетия дома. Романовых — и неожиданный покровитель Камо медлил с посылкой приговора на утверждение до тех пор, пока не обнародован был манифест. За эту уловку Голицынский поплатился выговором и карьерой, а Камо по манифесту смертная казнь была заменена двадцатилетней каторгой.

Правда естественней, красивее. Жизнь Камо сохраняет его победа в трудном противоборстве. Диспозиция известна обеим сторонам. 21 февраля трехсотлетие царствования Романовых. Пышные торжества с непременным манифестом об амнистии. На то и весь расчет. Управятся военные судьи до получения и опубликования манифеста в Тифлисе (против Петербурга лишних день-два) — неминуемый смертный приговор будет исполнен. Промедлят — Камо сохранит жизнь. Потому и допросы в любое время суток — ночные вызовы к следователю, визиты полковника Голицынского в камеру. И неодолимая потребность Камо дать обширные показания, порадовать чрезвычайными признаниями, написанными обязательно собственной рукой. На много ходов вперед рас-«считанная борьба за бесценное время.

Покуда схватятся, раскусят, что «показания по многим пунктам противоречивые… нет возможности проследить партийные связи, выявить и привлечь его соучастников», тактика Камо сработает. Отвести душу, четырежды приговорить к смертной казни не поздно и второго марта, но затянуть намертво петлю уже нельзя. Вместо виселицы двадцать лет каторги. Не благородный дар, не милость «неожиданного покровителя» — отнято в борьбе.

23

Обитателям — весьма невольным — Метехского замка даровано в месяц раз отправлять вести родным. Камо возможности не пропускает.

Начало писем неизменное: «Здравствуйте дорогие, милые сестры!» Так же обязательны строки успокоительные, обнадеживающие: «Я жив, здоров и бодр до невозможности и ни в чем не нуждаюсь, так как даже чересчур заботятся обо мне тетка и сестры…», «У меня железная натура и все для меня нипочем». Лишь один раз после тяжкого желудочного заболевания малое изменение: «Я жив и немножко здоров, но очень бодр и не теряю надежды на лучшее будущее».

В одном из ранних писем — ноябрь тринадцатого года — неожиданное обращение к Джаваире, должно быть, в продолжение каких-то своих раздумий: «Больше же всего прошу тебя вести жизнь честную и нравственную, не увлекаться минутными наслаждениями, так как человека ничто так не разрушает и физически и морально, как безнравственность. Чтобы ты не подумала, что я проповедую аскетизм, я приведу примеры светских людей: Огюста Бланки, М. Бакунина, Н. Морозова и т. д. — все они томились по двадцать, тридцать лет в мучениях, но опять-таки благодаря своей воздержанности и нравственности они перенесли все и жили еще долгое время с юношеской бодростью и энтузиазмом».

Дозволенная семейная переписка — малые радости вперемежку с тревогами, опасениями; приветы, поклоны. Так до самого девятьсот пятнадцатого года. До письма совершенно особого, доставленного Джаваире отнюдь не тюремным ведомством.

Листок без подписи, почерк едва-едва похож. Вполне достаточно нескольких строк, чтобы никаких сомнений — Камо есть Камо.