Камо

Всей процедуры меньше чем на час. «Смешанное присутствие согласно заключению прокурора постановило: признать, что обвиняемый Семен Аршаков Тер-Петросов в настоящее время не страдает расстройством умственных способностей».

Доставив Камо назад в Метехи, его помещают в одиночку на этаже приговоренных к смерти. «Особый надзор, особый режим был установлен для него, — описывает Котэ Цинцадзе. — Волею судеб я раньше его очутился в Метехах, в камере под ним. Дни его были сочтены. Дней через десять или через две недели его должны были казнить. Спасения как будто ждать неоткуда. И я, и он это чувствовали. Нужно было списаться с ним, подумать. Может быть, удастся опять сбежать и еще один раз посмеяться над смертью?

Списаться было нелегко. Десятки глаз смотрели за всякой передачей. Наконец я решил рискнуть. Склонил на нашу сторону уголовного, который раздавал по вечерам керосиновые лампы. Уговорил его отнести Камо мою лампу и сказать, что я прислал свою хорошую лампу. В колпаке лампы лежало письмо. Я знал, что Камо поймет — лампа прислана неспроста. Действительно, он понял, передал ответ, дословно следующий: «Я нашел письмо. Со смертью я примирился. Совершенно спокоен. На моей могиле давно бы могла вырасти трава вышиною в три сажени. Нельзя же все время увиливать от смерти. Когда-нибудь да нужно умереть. Но все-таки попытка — не пытка. Постарайся что-нибудь придумать. Может, еще раз посмеемся над врагами. Я скован и не могу ничего предпринять. Делай, что хочешь. Я на все согласен». Товарищи принялись разрабатывать грандиозный план, но, когда почти все было готово, дело наше провалилось. Засыпался и я. Перевели меня в другую, рядом с ним, камеру. Лучше стало. Перестукивались через стену. Строили новые планы побега. Камо был спокоен самым подлинным образом. Приближался день суда. Тень смерти опять витает в нашем «смертном коридоре»…»

Если не теперь, то уже никогда. Во дворце наместника известно доподлинно: ожидается высочайший манифест в ознаменование трехсотлетия царствования дома Романовых. Быть амнистии!

Вызовы на допросы в любое время суток. То к следователю по наиболее важным делам, то в военную прокуратуру. Нетрудно уловить, что процедуру стараются побыстрее свернуть, закончить. Камо всячески идет навстречу, становится необыкновенно словоохотливым. Берется все злодеяния описать собственной рукой. На что, конечно, требуется время. Первый набросок, второй — все не то…

Помощник генерала Афанасовпча — полковник Голицынскпй принужден представить сведения разочаровывающие: «Обвиняемый Тер-Петросов дает показания очень обширные и крайне сбивчивые, по многим пунктам противоречивые. У следствия нет возможности проследить партийные связи, выявить и привлечь его соучастников».

По субординации вверх. На усмотрение командующего войсками Кавказского округа. Приказ быстрый, категорический, как на театре военных действий. Противника упредить, начать немедленно!

Затемно первого марта на дворе Метех Камо, закованного по рукам и ногам, заботливо усаживают в экипаж. Вокруг казаки. Лошадь к лошади вплотную. Карабины наизготовку: чуть что — огонь без предупреждения. На всем пути к зданию судебных установлений также конные патрули, наряды полиции. Внутри здания караулы из старослужащих и унтеров Тифлисского гренадерского полка.

Около одиннадцати часов утра конвой вводит Камо в зал заседаний военно-окружного суда. На местах для публики особо приглашенные офицеры и высшие чиновники. Допущены корреспондент Петербургского телеграфного агентства и судебный репортер любезного наместнику «Кавказа». В совместном отчете они с немалым изумлением отметят:

«Тер-Петросов сбрил бороду и подстриг усы. Лицо полное и жизнерадостное. Бойко и с улыбкой рассказывает он защитнику (помощнику присяжного поверенного А. Г. Бебуришвили) о чем-то забавном».

Для суда, репортеров, они — помощник присяжного поверенного и подсудимый, ничего больше. Только в дневнике Арчила:

«Из взаимоотношений наших ясно, как и кем я был приглашен защищать Камо в суде. Это было моей прямой обязанностью, как личного друга и партийного товарища, но это была печальная обязанность. Никакая защита не могла его спасти. Власти злорадствовали открыто. Целью моей было не столько придумывать «смягчающие обстоятельства», сколько, пользуясь правом защитника, облегчить ему заключение и быть возле него. Я мог навещать его и беседовать с ним наедине. Я думал, что мне придется его успокаивать. Но он был совершенно равнодушен к нависшей над ним угрозе. Был весел и живо интересовался партийными делами.

Во время двухдневного заседания военного суда оп держал себя необычайно гордо и смело, как будто не его судили, а он судил. Он не отрицал фактов, которые касались его лично, и не давал судьям, точно так же, как раньше следователям, никаких реальных данных о других лицах. Защита моя поневоле была очень бледной».