Камушек на ладони. Латышская женская проза

Ворота кладбища были открыты. Осенние листья с деревьев падали так густо, что с каждым порывом ветра на погост опускался шуршащий занавес, как после спектакля, когда сыграна драма или трагедия, комедия или оперетта, которые называются жизнью. Месяц освещал и в то же время преображал окрестность. Но тут все равно не заблудишься. По всей окружности забор. И посередине, как указующий перст Бога, высится звонница, влажно блестя в ночном свете, льющемся из небесного вымени сверкающим молоком. Кресты, оживленные снующими тенями, приветно ей кланялись, как доброй знакомой. Движение стирало грань между светом и тьмой, жизнью и смертью, и Она, еще будучи в царстве жизни, чувствовала свою принадлежность и к этому царству смерти. Ветер мягко шуршал в палых листьях. Но может быть там в шуршащих постолах бродили тени умерших? Когда она подошла ближе, гипсовый ангел тоже взмахнул культями рук.

«Где-то теперь соловей?» — с грустью подумала она и удивленно спохватилась, что прошла мимо Вернеровой могилы.

Она повела взглядом вокруг и прямо поразилась, до чего же, — просто немыслимо, — изменил окрестность флирт месяца с тенями. Листопад как поземка затянул могилы и надгробья, сколь демократично, столь и коварно сравняв все, так, будто Вернер никогда и не жил на свете и она его просто выдумала — так же, как выдумала Стеллу. Она подняла взгляд на колокольню, и раньше, чем пришла догадка, ее охватил страх.

«Zdrowas, Maryja, laski pelna, pan s tobo, blagoslawiona miedzy niewiastami…»[5]

Между опор звонницы сиял месяц. А колокол?! Колокола не было! Вверху все было залито ночным светом. Она видела даже веревку, на которой обычно висел колокол и которая теперь качалась на ветру, как подсеченная косой змея. В то время как она с возрастающим ужасом все глядела вверх, на фоне месяца, застрявшего между опор звонницы, кружился кленовый лист. То одной стороной поворачиваясь к свету, то другой и всякий раз вспыхивая, он походил скорее на звезду, чем на лист.

Не то замерзшими, не то затекшими губами она шептала: «Swieta Maryja, matka Boska…»[6]

— моля Богоматерь, которая, тоже будучи матерью, быть может, сумеет Ее понять и простить, если самой себе не прощает она. Каждый год миллионы женщин, не моргнув глазом, делают миллионы абортов. Но она… она не была типичной женщиной. Достаточно было случайного напоминания, как, например, недавно — месяц слегка затуманился, или только что — на фоне светила кружащийся лист, чтобы она почувствовала застрявшую слева между шестым и седьмым ребром заповедь: Nie zabijaj![7] Больше того, она дала своему ребенку имя, назвав Стеллой. Она ломала голову над тем, над чем не задумывались другие: куда деваются души нерожденных детей? Не крадут ли их в полнолуние, как со звонниц медные колокола? Или они, как птичьи гнездышки, прячутся под увечными руками гипсовых ангелов? Или, как падающие листья, превращаются в звезды?

На осеннем ветру да еще на кладбище она, право же, могла бы придумать что-нибудь более насущное и реальное — чего испугаться, а она, надо же, вздрогнула от старых мыслей, втянула голову в плечи, бросилась к воротам и перевела дух только на полпути к дому.

К чести ее будь сказано, в свое время она героически поклялась сразу же после свадьбы все рассказать Вернеру, однако тянула и откладывала до тех пор, пока, к собственному удивлению, не наставила ему рога. Вышло это непроизвольно, без заранее обдуманного намерения, и тем не менее… Если рассказывать о грехах молодости, то — само собой — следовало сказать и о том, как она сделала Вернера рогоносцем, — но это было выше ее сил. Легче ей было снести кару Божью, чем разбить иллюзии мужчины. Ведь она была типичная женщина!

«Но это же было так невинно?» — оправдывалась перед собой она, прекрасно сознавая, что ох, не так уж оно было невинно.

И если история и мифология знают отдельные случаи непорочного зачатия, то это не ее случай.

И что такое Вечелла — подарок судьбы или Божья кара? Эта ласковая кисонька и бесшабашный кутенок, эта райская птичка и исчадье ада…