Камушек на ладони. Латышская женская проза

Когда приезжает Янис, они пьют водку с клюквенным соком, это я знаю, иду к холодильнику, как только с шоссе сворачивает Янисов «Форд». Им хорошо. Для них клюква — что-то такое, с чем пьют водку, чтобы на другой день не было… ну как же это называется, что бывает на другой день после выпивки? По-английски «хэнг-овер», а по-латышски-то как?

Ах, да что они знают про клюкву! Клюква — это когда на ногах постолы и толстые шерстяные носки, их змеиный зуб не проймет, а змей на болотах не дай бог сколько, так и поблескивают, ползают по этим, круглым таким, как же их… Позднее осеннее солнышко припекает, ноги в едкой болотной воде, у воды этой тоже свое название и тоже забыла, а вечером, как разуешься, ноги белые, сморщенные, кожа промеж пальцев сопрела, а перед глазами, не заснуть, клюква, клюква, клюква на белесом и зеленоватом мху, упругом, как подушка из пористой резины, ах, звездчатый такой мох и весь в тоненьких нитях, а на нитях клюквины: бурые, темно-красные, светло-красные, у иной одна щечка еще совсем бледная, та, что во мху лежала, а бурые — прямо как наша старая коровушка Дымуха, да, верно, Ды-му-ха. Что-то еще держится в памяти. И еще была такая загадка про клюкву.

Несу на подносе водку и клюквенный сок, а он спрашивает, что с тобой, слезы у меня на глазах, и я кричу в ответ: бурая коровка на шелковинке! — и бегу на кухню доплакивать, и слышу, как он говорит Янису:

— Извини, она последнее время такая нервная.

Последнее время, о господи, это последнее время с самого первого дня, да ему-то что…

Лоб у меня холодный какой! Ах да, к миксеру прижалась, словно к матушке родимой… Хватит, сколько можно. Небось не «переходный» возраст, перешел он у меня.

У них там бутылка быстро пустеет, да и соку скоро потребуется.

— Оседлать — это что, а вот запрячь? — говорит Антон Янису.

— Запрячь? — Янис уставляется в потолок. — Ну, надевают на лошадь недоуздок…

— А вот и нет! В недоуздке только выводят. Узду.

— Ладно. Узду. На шею хомут, на спину… этот… ну как его… еще на хребет лошади кладут и пристегивают через грудь к оглоблям?

— Да это же… нет, не то… никак не припомню.

— Постой, Антон, давай подумаем, быть того не может — всю молодость лошадей запрягали, и чтобы слова не знать!

— Чудеса. Глаза помнят. Руки помнят. Язык слова не помнит.

Говорит Антон вроде бы с усмешкой, да я эту морщинку на переносице знаю.

И потом оба молчат, смотрят в камин, шевелят губами, хмурят лоб.

— Принести еще водки? — спрашиваю.

Антон кивает, Янис кивает, иду на кухню. Как же это называется, что лошади на спину кладут?

В комнате у камина голоса потихоньку спорят, потом Янис вдруг вскрикивает: — Седелка! — и давай оба хохотать, будто великая беда их миновала.

И я дух перевожу: знаю эти гаданья, не вспомнят, винить друг друга станут, пока не повздорят, и Янисов «Форд» потом недели две не тормозит у нашего дома, к холодильнику ходить незачем, и Антон бродит мрачнее тучи.

— Так, седелка на спине, хомут на шее!

— Стоп, хомут-то у нас не стянут, там еще такой ремень есть, им концы хомута засупонивают.

— Засупонивают? Супонь!

— Право слово! Супонь!

И опять оба хохочут-заливаются, как мальчишки. Да недолго. Антону вроде бы завидно, что Янис супонь вспомнил, он и говорит:

— Ну а теперь надо это дело к оглоблям приладить. Как называются петли, что по бокам у хомута?

Лучше бы не спрашивал, сам-то не помнит, спохватывается, мрачнеет.

Теперь они глядят в камин и шевелят губами долго и мучительно.

— Название вроде как у птички такой, желтенькой, бегает, хвостиком подергивает.

Я тоже гляжу в камин. На конце одного полешка пламя мечется, дергается, как хвостик. — Трясогузка! — говорю.

— Да погоди же ты! — нетерпеливо отмахивается Антон.

— А я говорю — трясогузка, тря-со-гузка! Птица такая! Еще гузицей зовут. Понял?

Они этак недоверчиво уставляются на меня, потом подхватывают:

— Да! Гузица! Да!

— Ну так как же это называется? Гузны?

— Нет. Дал пинка в гузно. Так говорят. Это то, что пониже спины.

Мы смотрим на огонь и пьем водку с клюквенным соком.

— Взялся за гуж, не говори, что не дюж, — вспоминаю я.

— Гужи… Гужи! — орет Антон так, что у меня водка расплескивается. Теперь он взял верх, а Янису завидно.

— Оглобли на месте, пристегиваем вожжи, и лошадь запряжена. Теперь, чем лошадь накормить?

Овес, сено, клевер мы вспоминаем без запинки, но вот что это за трава, которую сеяли на культивированных лугах: с крепким стеблем и зеленым валиком на конце? Душистая такая, вся комната наполняется памятным запахом, но слово, слово…

Напрасно мы глядим на огонь. Язычки пламени еще подрагивают на ребристых углях, как хвостики, а по краям уже проступает серый пепел. Жду, что Янис с Антоном сейчас вспомнят какие-нибудь старые грехи и поссорятся, но нет, тишина, горестная, тяжкая.

Около двенадцати Янис встает.

Говорю:

— Оставайся ночевать, ты много пил, еще какое несчастье случится. — А Янис: это, мол, и будет настоящее счастье, и уезжает.

Антон уходит наверх в спальню, я остаюсь, выношу посуду на кухню, мою, наверх не иду. Лежи там в кровати, притворяйся, будто спишь, когда вовсе не спишь, и мы оба знаем, что не спим.