Камыши

Больше никого в этой комнате не было. Два человека в одном и я. Кашлянув, потоптавшись на месте, но так до конца и не разогнувшись, он показал кивком на таз с ухой, стоявший теперь на плите. И опять кашлянул, царапая меня сразу двумя своими лицами. Я должен был выбрать для себя какое-то одно: либо нормальное, либо безглазое, страшное, не способное ни на какие чувства. Он был двулик. Все зависело от поворота головы. Я попытался увидеть на его губах усмешку, улыбку, ухмылку, злость. Нет, ничего не было. Он, очевидно, знал, какое производил впечатление, потому и молчал, давая мне возможность опомниться, прийти в себя. Один из этих Прохоров мог убить…

— Здравствуйте, — сказал я, чувствуя недобрую пристальность его взгляда.

Он не ответил. От него все вокруг становилось тяжелым.

— Сколько дней я уже здесь?

— Да долго, — хрипло, недружелюбно ответил он. — Два.

Надо было что-то говорить.

— Я ехал сюда, чтобы найти Степанова. Инспектора, — объяснил я, стараясь как можно спокойнее смотреть на его лицо. — Степанова Дмитрия Степановича.

— Кого найти?

— Степанова, — повторил я.

Молчание.

— А Степанова тебе зачем? — почти не шевелящимися губами спросил он. — Нужен зачем?

— Дело к нему, — сказал я. — Лекарство должен ему передать.

Мы стояли друг перед другом, метрах в двух, может быть.

— Чего, говоришь, передать? — Мне показалось, что слепой, вытекший его глаз задергался, пытаясь раскрыться, потом сжался и перекосился, и в горле у него засипело. — От сынка его, что ли? Вспомнил?..

— Лекарство, — повторил я, стараясь как-то совладать с собой, сделать какое-нибудь движение.

— Не надо… Помер Митя… — пробормотал он, в упор глядя на меня другим, немигающим своим глазом, и лицо его, сморщившись, как будто перемешалось, стало одним.

— Степанов?..

Он шумно выдохнул, высморкался, а я почувствовал, что его слова имели какой-то смысл, но в то же самое время они были бездонными, пустыми как воздух, бессвязными, нелогичными.

— Как так? Я сам, я же сам его видел, когда ехал сюда. В лодке видел Степанова…

— Помер, — повторил он. — Позавчера. В лодке на дежурстве и помер. В двенадцать завтра хоронют. Осталась Мария вдова…

Я посмотрел на свой блокнот, все еще чего-то не понимая. Взял пробирку с лекарством и неизвестно зачем сунул в карман. Эта комната была на редкость необжитая, как будто брошенная. В противоположном окне только осколки стекла. И по-прежнему слова Прохора были для меня только звуком.

— Завтра? В Темрюке? — спросил я. — Я говорю про Степанова Дмитрия Степановича. Инспектор.

— Доклевали Митю… Отмаялся… Уберег лиманы… Оговорили Митю… — Закашлявшись, он повернулся к столу, взял стакан, но тут же забыл, для чего взял. — Вылечил сынок… Марию жалко. — И грузно, медленно, опустив голову, двинулся, к двери, но на пороге остановился, повернувшись недобрым своим, безглазым лицом, не видя меня. — А рыбы продажной тут нету. Нету у нас. А Митя помер. Так ему в Москву сообщи, сынку-то… Вот и привезла Мите внука… На пенсию не хотел… Служил им…

И, не договорив еще чего-то, он вышел.

Я остался один, стоял и смотрел Прохору вслед. Он прошаркал, и тяжелые, хрустевшие по песку шаги его затихли. Я увидел ведро, зачерпнул кружку воды и выпил. Вода была теплой и показалась мне чересчур пресной. Степанов позавчера умер… За этим длинным столом, значит, были поминки. Потому так много говорили о нем… Из разбитого окна виднелось одинокое деревцо, росшее как будто среди степи. Вокруг только земля и небо. Я сел на кровать, взял блокнот и неизвестно зачем полистал его. «…СТЕПАНОВ ДАЛ РАКЕТУ… У КОСАРЕЙ ЕСТЬ СЕТЬ…» Ведь это представлялось мне таким важным… Я сунул блокнот в рюкзак, потом пихнул рюкзак под кровать и выпил еще кружку воды.

Эта дверь, наверное, не запиралась, и я только прикрыл ее. Прямо передо мной и всего в нескольких шагах блестел подернутый рыжеватой дымкой, опоясанный тростником лиман.

Берег пологий, топкий, в том же месте, где тростник расступался, заставленный тяжелыми, черными, словно обуглившимися лодками. Неуклюжие в своих широких одеждах, копавшиеся возле лодок люди, казалось, попали сюда случайно. Их как-то прибило к этому тростнику, забросило. Издали на фоне этой слепящей воды они были чем-то похожи на мрачных бакланов, которые озираются, бьют над добычей крыльями. Кажется, здесь жили одни старики.

Пахло то водой, то гнилью протухшей рыбы.

Я не мог вспомнить даже лица Дмитрия Степанова. Так и не узнал, каким же он был, как ходил, как говорил, как сидел за столом, как смеялся, о чем думал этот человек, возвративший мне жизнь. Окопы, которые он вытерпел, мины, по которым ползал, наивное письмо Сталину, чтобы бомбами не губили море, и вот смерть среди лиманов. И ведь тогда нас разделяли сто метров. И он наверняка видел меня. Я думал, что какое-то время поживу у него в Темрюке.

Под ногами выжженная солнцем трава, бутылки, осколки стекла, ржаные консервные банки, какие-то искореженные алюминиевые детали, словно здесь рухнул самолет, серые высохшие рыбьи скелеты и головы, по которым ползали синие мухи.

Зной. Воздух синий, глубокий, прозрачный.