Камыши

Я вдруг ощутил собственную нереальность. Круг того, что было моей жизнью, бесконечно сужался. Прошлое обваливалось прямо у меня под ногами. И, кажется, еще никогда в жизни я не ощущал такого нудящего стыда, вины за себя, а вернее за эти последние три года, бессмысленные, угарные, бесплодные. Куда они делись? На что? И вот передо мной была сама жизнь, которая все эти годы текла мимо меня и что-то в ней рождалось, а что-то уходило, чтобы не возвращаться уже никогда. Похоже на то, что лишь зло человек может вершить, не боясь опоздать с этим, а с добрым же делом надо вставать пораньше и поторапливаться.

Причал тоже пах рыбой. На самом конце его, лицом к лиману, свесив ноги, сидел с удочкой шофер Кириллов, неподвижный, унылый. Именно его тощую длинную фигуру я и видел на лимане, когда плыл сюда с косарями. И тогда он тоже сидел в лодке с удочкой.

Теперь, повернувшись к лиману спиной, я мог увидеть всю эту Ордынку: десяток крытых сгнившим серо-коричневым камышом, покосившихся, словно брошенных домиков, изгороди, сарайчики, убогие грядки под окнами, вдалеке старый причал с несколькими желтевшими в нем досками и там же какая-то до синевы вымытая дождями, похожая на барак, постройка с широкими воротами. Наверное, холодильник. Возле тех ворот промелькнула вызывающе белая среди всей этой груды рубаха — Симохин.

Я свернул на тропинку, и она повела меня от берега. Тихо почти до звона. Двери каждого дома открыты. Я мог бродить, где мне хотелось. Никому, кажется, не было до меня дела, никто не попался мне навстречу, не выглянул из окна, и даже не у кого было прикурить. А возможно, я был в этой Ордынке свидетелем, от которого лучше избавиться… Меня прошибла жуткая мысль: а вдруг эти Костины таблетки могли бы помочь, если бы я на лимане докричался Степанову? Вдруг?.. И не рок ли это уже, что я во всем, я всюду опаздывал? Одни шлагбаумы. Я гнался, но хватал пустоту. Что происходило со мной? И не исчислялось ли мое опоздание уже годами? Именно годами. Что происходило со мной и со временем и когда это началось? Может быть, с войны, которая и пожрала меня? И с войны не возвращаются? В чем-то ведь все равно не успеешь, если не в делах, то в любви или еще где-то. Никому не нагнать даже одной минуты…

Я вернулся на берег. Складывавшие в лодки сети, топтавшиеся у воды рыбаки, когда я подошел к ним ближе и спросил, где магазин, переглянулись и замолчали, словно не услышав и не заметив меня. Потом один, громко хлопая отворотами резиновых сапог, бормоча что-то, догнал меня.

— Тут, понимаете, извиняюсь, из улова мне на уху полагается. Так что взять можно, — сказал он, сдвигая с мокрого лба на затылок чересчур молодецкую шапочку с козырьком, из-под которого торчали острые, обтянутые блестящей коричневой кожей скулы и осторожно поглядывали на меня жиденькие, стариковские, но смущенные и даже застенчивые глаза. — Такое дело, — закончил он. — И еще вас Симохин просил зайти в холодильник.

— Нет, мне рыба не нужна, — сказал я. — А почему вы решили, что я покупаю рыбу?

Он стоял, вежливо наклонившись ко мне, и в голосе, в тоне его тоже была деликатность.

— Внучка в этот год в Симферополь поступила учиться. Ну и такое дело: город, — тому заплати, там дай. — Тусклые, покрытые белым налетом стальные зубы его шевелились, как живые. — Сазан у меня, судак. Не так чтобы мелкий, Почем дадите? — И он засмущался еще больше. — Магазин у нас там. А если надумаете, дом мой вот, посередке, где верба.

— Скажите, вы не видели Настю? — спросил я.

— Настю? — переспросил он спокойно. — А кто это? Такой у нас нет…

Еле-еле трещал где-то далекий мотор. Медленно махала крыльями белая цапля, точь-в-точь как, может быть, пятьсот лет назад. Здесь была не жизнь, а как будто ее инерция.

Первая женщина, которую я встретил в Ордынке, — продавщица, немолодая, мужеподобная, в застиранном синем халате, в красной косынке на голове, она-то, очевидно, и была та самая Румба, — увидев меня в дверях магазина, близоруко прищурилась, деловито сунула куда-то картонную коробку с деньгами и решительно придержала за плечо единственного находившегося там покупателя:

— Погоди, постой, я тебе налью. — Перегнувшись, что-то шепнула ему, потом грубовато спросила меня: — Вам чего? Водки нету. Не торгую! — Из-под косынки свисали круглые перламутровые серьги. — Чего надо?

Плечистый, рыжий и не то заспанный, не то хмельной старик повернулся ко мне, показав за распахнутой рубахой выпяченную грудь, с которой смотрела синяя вытатуированная красотка, но как будто узнал меня и подмигнул, улыбнувшись:

— Как, сынок, купил себе рыбу?

Только теперь до меня дошло, что это, безусловно, действовали разговоры Прохора, и я промолчал, роясь в карманах. Чугунные сковороды, конфеты в обертках, рулоны ситца, уродливые ботинки, консервы, будильники, свечи, гвозди, слипшиеся постройки из мыла, а в углу — приличных весьма размеров и откровенно благоухавшая бочка, на которой стоял мутный графин с темно-красной жидкостью.