Канада

И при том, если я не погружался в подобные мысли — не горевал, не чувствовал себя заброшенным и не портил себе тем самым весь следующий день, — если я просто проезжал на велосипеде четыре мили, отделявшие Форт-Ройал от Партро, и съедал мой холодный ужин еще до пяти часов вечера, а не после наступления темноты, оставляя для себя время, позволявшее присмотреться к тому, что меня здесь окружает (то есть следуя, опять-таки, совету Милдред: ничего не отвергай), то вот тогда-то

мне удавалось взирать на мое положение с большим спокойствием, чувствовать, что я способен скрепиться и перетерпеть его.

Потому что, в конце-то концов, так и остаться заброшенным я вовсе не хотел. Даже если меня посещало каждую ночь пустопорожнее чувство непонимания того, что я такое есть для мира, где я, что со мной приключилось и что еще может приключиться, — все уже было так плохо, что хуже стать не могло! Именно это и поняла Бернер, именно потому сбежала и, скорее всего, никогда уже не вернется. Она поняла: что с ней ни произойдет, все будет лучше судьбы двух брошенных всеми детей банковских грабителей. Чарли Квотерс сказал, что границу пересекают люди, бегущие от чего-то и, может быть, желающие укрыться, а Канада, по его мнению, самое подходящее для этого место (хоть я пересек границу, ее почти не заметив). Но это означало также, что, пересекая границу, ты становишься другим человеком, — собственно говоря, так оно со мной и случилось, и мне необходимо было это принять.

Итак, в те длинные, все холодевшие вечера с их высокими небесами, в которых и при дневном свете различалась луна, до ужина или после него (я нашел в зарослях чертополоха поломанный и выброшенный обеденный столик, вынес из моей лачуги поломанное же кресло и приладил их к стене под моим окном, рядом с кустом сирени, — с этого места мне открывался вид на север), — в те вечера я начал предпринимать другие обходы, изучая на сей раз Партро. Эти исследования имели, как мне представлялось, иной характер. Если, расхаживая по Форт-Ройалу, я пытался понять, чем этот город отличен от всего, что я знал прежде, и привести себя в соответствие с его новизной, то обходы Партро, стоявшего всего в четырех милях от города, были экскурсиями по музею, который рассказывал о поражении цивилизации — сметенной отсюда, чтобы она процвела где-то еще, а может быть, чтобы не процвела и вовсе.

Восемь разрушенных улиц шли здесь с севера на юг и еще шесть — с востока на запад. На них уцелело восемнадцать пустых, разоренных домов — окна выбиты, двери выдраны, занавески хлопают на ветру, — каждый со своим номером и табличкой, на которой значилось название улицы, правда, разобрать мне удалось лишь немногие из удержавшихся на своих местах имен. Южная Онтарио-стрит. Южная Альберта-стрит (на ней стояла моя лачуга). Южная Манитоба-стрит, на которой располагались махонькая почтовая контора и дом миссис Гединс. И Южная Лабрадор-стрит, отделявшая город от уже убранных пшеничных полей, идя вдоль посаженных в три полосы, теперь уж засохших узколистных лохов, пирамидальных тополей, караганы и виргинской черемухи, — на ветвях деревьев сидели, наблюдая за шоссе, острохвостые тетерева, а в подросте под ними переругивались не поделившие насекомых сороки.

Когда-то домов было больше пятидесяти — я получил это число, обходя каждый квартал и считая пустые участки и сохранившиеся квадраты фундаментов. В густой сорной траве участков, посреди их палисадников торчали ржавые останки сожженных автомашин и бытовых приборов, помойные ямы были завалены разломанными шкафчиками, разбитыми зеркалами, пузырьками из-под лекарств, железными кроватями, трехколесными велосипедами, гладильными досками, кухонной утварью, детскими колясками, металлическими постельными грелками, будильниками — все обгорелое и ржавое. На южной окраине города квадратом врезался в поля вырубленный фруктовый сад, быть может яблоневый. Высохшие стволы были спилены и сложены штабелями, как будто кто-то собирался сжечь их или пустить на дрова, да забыл. Я обнаружил также заржавевшие мощи разобранных ярмарочных аттракционов: красные, накрытые сверху металлическими сетчатыми колпаками кресла «наклонного колеса», проволочные капсулы «русских горок» с «мертвой петлей», три электрокара и сиденье от «колеса обозрения» — разломанные и разбросанные, они укрывались вместе с блоками и мотками толстых зубчатых цепей в высокой траве, а поверх них валялась деревянная, выкрашенная некогда в яркие зеленый и красный цвета кабинка кассы с катушками желтых билетов внутри. Кладбища я не нашел.