Канада

Я написал, что живу в Канаде, и хотя может показаться, что это невесть какая даль, но все не так. Меня привезли сюда из Грейт-Фолса всего за один день. Написал, что подумываю о том, не стать ли мне канадцем, — ничего это сильно не изменит. Скоро я поступлю в виннипегскую школу и у меня начнется хорошая новая жизнь. Написал, что познакомился с людьми, которые мне интересны. (Последнее слово, выведенное моей рукой, выглядело очень странно.) Эти люди дали мне настоящую работу, по-своему уникальную, — мне она нравится, и я хорошо с ней справляюсь. Я узнал много нового, это мне тоже нравится. О родителях я ни словом не упомянул, как будто и не знал о них ничего, — решил, что мы можем писать друг дружке письма, не примешивая их к этому. Не упомянул я и о Флоренс Ла Блан и Артуре Ремлингере, поскольку не знал, как описать и их, и место, которое они заняли в моей жизни. Не стал я писать и о том, что не знаю, где находится Виннипег. Не сообщил, что Флоренс назвала мою жизнь «горестным положением». И о посещающих меня странных чувствах не сообщил тоже. Сознавал я их лишь отчасти и думал, что они напугают сестру. Написал, что люблю ее и радуюсь тому, что она счастлива, и попросил передать привет Руди, если они все же встретятся в парке. Что при первой возможности, как только смогу сесть в Виннипеге на автобус, приеду в Сан-Франциско повидать ее и мы снова станем братом с сестрой. Я подписал письмо, сложил и засунул в голубой конверт, собираясь пойти завтра на почту и отправить его на присланный Бернер сан-францисский адрес. Потом положил конверт на деревянный туалетный столик, постоял, глядя в окно на городские крыши, на землю, простиравшуюся, как океан, до самого горизонта. Я думал о том, как далека, далека от меня Бернер, о том, что не написал ничего значительного или личного и ее ни о чем не спросил. Ей будет трудно понять из такого письма, что со мной происходит, потому что положение мое изобразить непросто, да и встревожило бы оно кого угодно. Это же не то что жить дома, ходить каждый день в школу или ехать поездом в Сиэтл. Лучше, подумал я, написать сестре из Виннипега, когда все устроится, я начну учиться школе Святого Павла и у меня будет что рассказать — способного показаться ей и интересным, и понятным.

Я взял письмо и засунул его в наволочку, так и оставшуюся со мной с того утра, когда все мы — Бернер, мама и я — собирались покинуть дом. Я думал, что перечитаю его попозже — как те замечания и наблюдения, которые Ремлингер посоветовал мне заносить в маленькую разлинованную синим книжечку, чтобы затем понять, что представляла собой уже прожитая мной часть жизни. Ничего я в эту книжечку не занес, а покидая Форт-Ройал, бросил ее там.

20

Чарли Квотерс сказал, что история Артура Ремлингера окажется самой удивительной, какую я когда-либо слышал, однако услышать ее я должен, потому что мальчикам моего возраста необходима голая правда (в отличие от того, чему отдает предпочтение большинство людей) — она поможет мне установить для себя строгие пределы. И эти достойные пределы позволят мне удержать за собой место, которое я занимаю в мире. Он и сам знал когда-то голую правду, сказал Чарли, но не сумел правильно установить пределы. Ну и посмотрите на него теперь: живет бобылем в Партро, в жалком трейлере, а все потому, что пределы себе не задал. Чарли всегда говорил именно так — ссылался на какие-то мрачные события своей жизни, не вдаваясь в подробности, но просто намекая, что они были постыдными и отвратительными, и человек, который желает сохранить свою чистоту, а я этого желал, должен стараться в такие истории не попадать. Репутацию Чарли имел сомнительную. Озлобленный и, вероятно, извращенный, мне он, как я уже говорил, не нравился, но отказать ему в уме было нельзя. Однажды Чарли похвастался, что пытался поступить в колледж, да его не приняли — из-за того, что он метис, да еще и слишком умный. Мне оставалось только гадать, не был ли он, по крайней мере когда-то, мальчиком вроде меня и не сохранился ли этот мальчик в каких-то тайниках его души, не проявил ли себя в том же стремлении Чарли рассказать мне голую правду и научить устанавливать названные пределы.

Мы с ним занимались тогда разделкой подстреленных утром гусей, лежавших большой перистой грудой на земле, сразу за распахнутой дверью ангара, у железнодорожной шпалы, которая служила нам разделочной колодой. Некоторые птицы еще подергивали лапками, некоторые открывали и закрывали окровавленные клювы, а мы отсекали топориками их головы и иные части, вспарывали ножами животы, потрошили и пропускали, чтобы избавить тушки от перьев, через самодельную щипальную машину Чарли. В тот день я в первый и единственный раз побывал в его трейлере.