Канада

По словам Чарли, Артур начал испытывать приступы мрачного негодования и уныния из-за того, что жизнь его несправедливо свелась всего-навсего к короткой карьере убийцы, а ведь она обещала ему столь многое, — впрочем, теперь уже ничего изменить или поправить было нельзя. В те ранние дни, считал Артур, он постепенно обращался в зрелого человека. Однако и зрелость ничего ему не дала. Было бы лучше, сказал Чарли, если б его арестовали и посадили, он расплатился бы за свое преступление и сейчас уже вышел бы на свободу и жил в Америке, где ему самое место, а не отсиживался в маленьком городке посреди прерий, жители которого относились к нему с подозрением и неприязнью, считая его «недопеченным». (Словечко Чарли, которое любил и мой отец.) Горожане обменивались слухами и домыслами о нем: он был чудаковатым миллионером, или гомосексуалистом, или изгнанником, который временами уезжает по чьим-то поручениям в Америку (что не было правдой); его оберегают заграничные сообщники (а вот это было

); он — гангстер, совершивший загадочное преступление и теперь скрывающийся. («Каждый слух в чем-нибудь да верен, так?» — сказал Чарли.) Но никто в Форт-Ройале не дал себе труда докопаться до истины. Слухи удобнее. Городок так никогда и не принял старого Бокса: тот предлагал услуги распутных индианок, в его отеле шла карточная игра и происходили шумные попойки, почтенные отцы семейств, фермеры, тайком приезжали туда и предавались разгулу, да еще ночами появлялись, а потом исчезали какие-то чужаки. Горожане терпели Бокса, потому что не хотели поднимать шум и еще потому, что городок вроде Форт-Ройала предпочитает игнорировать то, чего не одобряет. Как только Бокс перебрался в Приморские провинции, которые ни один, как сказал Чарли, из здешних жителей Канадой не считает («туда и не ездит никто»), городок, придерживаясь сложившейся традиции, стал терпеть Артура, отнюдь, вообще-то говоря, не желавшего стать членом его общества.

Он все еще чувствовал себя «обездвиженным», так сам Артур говорил Чарли, — я этого слова не понял, и Чарли пояснил, ухмыльнувшись: «связанным по рукам и ногам» людьми, с которыми он, собственно, сближаться и не хотел. Это внушало ему неприязнь к себе, чувство своей никчемности, безнадежности — и ярые сожаления о том, что он, бывший в 1945-м слишком молодым и испуганным, забрался в такую глушь, а теперь, полностью изменившись, не может покинуть ее, потому что «обездвижен» страхом поимки. Возвратиться домой и предстать перед судом ему не по силам, объяснял Артур. Да он и не понимал, как сможет сделать это, точно так же, как не понимал, почему ему не позволили вернуться в колледж, почему профессора, воспользовавшись случаем, лишили его права на пристойную жизнь. Места Артуру не нашлось нигде, и его томило желание уехать еще дальше. («Заграничное путешествие», о котором он мне говорил. Италия. Германия. Ирландия.) Ему было без малого тридцать девять, хотя выглядел он с его светлыми волосами, ясными глазами и гладкой кожей лет на десять моложе. Время для него словно остановилось, он перестал стареть и обратился в особое существо: в Артура Ремлингера, вечно живущего в настоящем. Он говорил Чарли, что часто помышляет о самоубийстве, что его донимают ночные приступы ярости, полного помутнения рассудка, наступающие внезапно, без всякого предупреждения (вспомните задавленных фазанов), и противоречащие его подлинной натуре. Он стал изысканно одеваться (чего в молодости никогда не делал), заказывать в бостонском магазине щегольские костюмы и отдавать их Флоренс, которая подгоняла по фигуре всю его одежду, чинила ее и стирала в прачечной Медисин-Хата. Временами, сказал Чарли, — я, впрочем, ничего такого от Артура не слышал — он называл себя адвокатом («консультантом»), временами серьезным писателем. По словам Чарли, Артур воздействовал на все, что его окружало (всегда отрицательно), но не был человеком, способным оставить четкое впечатление. Я сообразил, что эта его особенность и представлялось мне непоследовательностью. Артур знал о ней, страдал от этого знания и желал от нее избавиться, да не мог.

Чарли давным-давно бросил бы эти края и уехал, чтобы никогда больше Ремлингера не видеть, да только старый немчура Бокс, черт бы его подрал, кое-что порассказал о нем Артуру — о событиях его прошлого, которым лучше бы (как и в случае Артура, моих родителей, да и моем тоже) остаться никому не известными. Чарли сказал, что «завяз» здесь и никуда отсюда выбраться не может, если не будет на то воли Ремлингера, — так и останется его слугой, работником, вынужденным конфидентом, мишенью для шуточек, прислугой за все и тайным врагом. Он уже пробыл всем этим пятнадцать лет — полный срок моей жизни.

— Теперь он, видать, за тебя принялся, — сказал Чарли и, набрав охапку голых, морщинистых тушек, понес их в глубь сумрачного ангара. — Нашел тебе место в своей стратегии выживания. Если я не ошибаюсь. А я не ошибаюсь.