Канада

Сердце мое забилось чаще. Мне вовсе не улыбалось пропустить первый день занятий. Такое случалось порой с мальчиками, которых я знал и которых потом никто больше не видел. У меня перехватило горло и в глазах начало жечь, как будто там уже собрались слезы.

— Насчет школы не беспокойся.

— У меня столько планов было, — сказал я.

— Да, понимаю. Планы у всех бывают.

Мама покачала головой, похоже, разговор наш представлялся ей глупым. Она посмотрела на меня, один раз моргнула за очками. Вид у нее был усталый.

— Нужно быть гибким, — сказала она. — Негибкие люди далеко в жизни пойти не могут. Я тоже стараюсь быть гибкой.

Я полагал, что значение этого слова мне известно, но, похоже, оно означало и что-то еще. Как «иметь смысл». А признаваться, что другого значения я не знаю, мне не хотелось.

Снаружи поднялся ветер, срывавший с древесных листов воду и бросавший ее на нашу крышу. В доме же было совсем тихо.

Мама подошла к окну спальни, прижала к стеклу сложенные чашей ладони, вгляделась в темноту. Стекло отражало спальню, маму, меня, кровать с чемоданом и одеждой. Стоя у окна, мама выглядела совсем маленькой. За нею я различал лишь очертания и тени. Гараж, светлый алтей и цинии с ним рядом. Пустая бельевая веревка, освобожденная мамой от постиранной одежды. Дубок, посаженный и привязанный к колышку отцом. Его машина.

— Что ты знаешь о Канаде? — спросила мама. — М-м?

Последний звук она издавала, когда хотела казаться дружелюбной.

Канада простиралась за Ниагарским водопадом, изображенным на складной картинке моего отца. В энциклопедии я про нее ничего не читал. Страна, лежащая к северу от нас. В моих глазах стояли жгучие слезы. Я старался дышать как можно ровнее, сдерживать их.

— А что?

И голос мой прозвучал сдавленно.

— О, — мама прижалась лбом к оконному стеклу, — я привыкла видеть все только таким, каким мне его показывают. Это моя слабая сторона. И я хотела бы, чтобы ты вырос другим.

Она легко постучала пальцами по стеклу, словно подавая сигнал кому-то, ждавшему в темноте. Потом сняла очки, подышала на них, вытерла их о рукав блузки.

— Твоя сестра устроена иначе, — сказала она.

— Бернер гораздо умнее меня. — Я быстро вытер глаза и ладони отер о штаны, чтобы мама ничего не заметила.

— Наверное. Бедняжка. — Мама отвернулась от окна, по-дружески улыбнулась мне. — Пора бы тебе и спать лечь. Мы уезжаем утром. Поезд отходит в десять тридцать.

Она приложила палец к губам: не говори ничего.

— Возьми с собой только зубную щетку. Все остальное оставь здесь. Хорошо?

— А можно я еще шахматные фигуры возьму?

— Ладно, — сказала мама. — Папа играет в шахматы. Вот вам и будет в чем посостязаться. Ну, иди.

Я ушел в мою комнату. А мама снова занялась укладкой чемодана. Все, о чем я хотел рассказать или спросить, — о полиции, школе, побеге Бернер, причинах нашего отъезда — осталось невысказанным, не получил я такой возможности. Я уже говорил: что-то происходило вокруг меня. А моей задачей было — найти способ остаться нормальным. Детям это удается лучше, чем кому бы то ни было.

27

Немного позже мама пришла ко мне, укрыла сухим одеялом, укутала в него мои ноги — там, где отсырел матрас. Глаз я не открыл, но почуял исходивший от одеяла запах нафталина. Дверь моей комнаты тихо затворилась, я услышал, как мама стукнула в дверь Бернер. Та сказала: «У меня живот болит». Мама ответила: «Привыкнешь. Я тебе сейчас грелку принесу». И сестрина дверь тоже закрылась, однако немного погодя мама вернулась к Бернер и сказала ей что-то короткое. В комнате сестры скрипнули кроватные пружины. Мама произнесла: «Конечно, конечно». Потом она, судя по звукам шагов, вернулась на кухню и пустила там воду.

Дождь прекратился совсем, и в мою комнату вновь просочился прохладный воздух. Мне показалось, что я расслышал хлопки ярмарочного фейерверка, и я вылез из кровати и снова поднял оконную раму, чтобы яснее услышать их. Но услышал лишь шипение печи плавильного завода и сирену, завывавшую где-то в городе. В воздухе стоял сильный запах коров, долетавший сюда с товарной станции железной дороги. До меня донеслись звуки отцовских шагов, голоса родителей. Они поговорили — коротко, отрывисто, так, точно сказать друг дружке им было нечего, — а затем наступило молчание. И вскоре мама — я узнал ее шаги — ушла в их спальню и захлопнула за собой дверь. А отец возвратился на веранду — открылась и закрылась сетчатая дверь — и сел на качели.

Некоторое время я думал о Сиэтле. Городов я видел не много, а больших так и вовсе ни одного. Сиэтл я представлял себе так: солнце медленно поднимается из темного океана, понемногу высвечивая силуэты домов. Правда, потом я вспомнил, что солнце встает на востоке. И свет его должен падать на дома совсем с другой стороны. Я попытался представить себе «Спейс Нидл» — как она выглядит. А скоро, должно быть, заснул. Последняя моя мысль была о том, что я ошибся насчет восхода солнца и об этом лучше никому не рассказывать.