Каннибалы

– Эванс чокнутый.

– Именно. Ты не знаешь, что в его голове крутилось… Могло быть все. Усталость, нервы. Скоро премьера. Сорвался. Загулял… Может, думал отвлечься немного. Расслабиться. А потом понесло.

– Эванс – чокнутый.

– Да.

Но Белова даже не притормозила:

– …Больной на всю бошку. Ты вспомни сам. То он йогой занимается. То в позе лотоса сидит. А что он ел? Какие-то сопли приносил в контейнерах! Полезные для здоровья.

Акима при воспоминании передернуло.

– Он всех нас затрахал этим здоровьем… У него дома семья, дети, – продолжала Даша.

– Вот именно. В Москве сорвался с поводка. С семейными это как раз и бывает.

Он мог сказать!

Но Даша не слушала:

– Он же всех затрахал этими своими фотками: муж, дети, собака. А ты помнишь, как он себе сахар измерял? Ты же видел! Видел? На каждой репетиции. На каждой.

– Видел, видел, – сказал Аким, чтобы отвязаться. – Все это я видел…

– А Майя – нет, – отрубила Белова.

От удивления Аким уставился ей в глаза.

– Она не видела, какое говно он ест, – начала загибать пальцы Даша: – Он не трахал ей мозги фотками мужа и детей. Она не видела, как он носится со своим сахаром. Она просто не в курсе его бзиков на почве семьи и здоровья. Потому что ее не заняли в «Сапфирах». Она не была на репетициях. Ничего не видела. А то бы она рассказала все это своему папе. И ее папа придумал бы что-нибудь получше, чем наркотики и…

– Хватит! – рявкнул шепотом Аким.

А потом перевел взгляд на бутылочное горлышко. Бутылка колы стояла между ними, как обелиск.

– Даша, – сказал бутылке Аким, – момент никогда не будет подходящим, чтобы сказать тебе одну вещь. Я тебе все равно ее скажу. Сейчас. На самом деле, я все понимаю. Про тебя, про себя. В какой-нибудь истории балета про меня напишут только потому, что я был директором балета, когда ты начала танцевать в Москве… Подожди! – остановил он ее. Продолжал несколько меланхолически: – Это правда. Когда я на тебя смотрю. На сцене. Это так здорово, честно. Правда! После Маликовой ты… Я даже забываю смотреть, смыкаются ли у тебя пятки после туров.

– Я не Маликова! У меня всегда смыкаются пятки после туров! – выпалила Даша.

– Я всегда буду делать так, чтобы тебе в этом театре было хорошо.

– Ну так сделай! Сейчас!

Лабухи за другими столами опять стали на них посматривать.

Аким поднял ладонь: «Погоди, дай сказать».

– Я и делаю… Я тебе говорю…

А потом сказал только одно:

– Не суйся. Не имеет значения, знали они про бзики Эванса или нет. Правдоподобно они его закрыли или нет. Они хотели его закрыть. Точка. На этом уровне ты никто. Дело не в Эвансе. Решение принято. Наверху. «Сапфиров» не будет.

Она вытаращилась. Зато ожил подле булок Славик:

– «Сапфиров» не будет?!

– Не вопи, – поморщился Аким, но в буфете все уже подняли головы. Шептать было больше ни к чему – весь буфет смотрел на Акима.

Через двадцать минут об отмене премьеры уже знали все. Плюсовые этажи, минусовые этажи.

Новость распространилась по театру быстрее, чем чума по средневековой Европе.

16

– Вот видишь, как вышло. Никому не надо знать, что ты думаешь на самом деле, – с досадой убеждал Славик.

Дождь опять – даже не шел – а словно сочился из воздуха. Оседал, как конденсат. На асфальте, на стенах домов. На ветровом стекле. Даша смотрела, как «дворники» со стуком ездят, возят по стеклу туда-сюда. Славик смотрел на нее. Ждал.

– Еще ничего не известно, – сказала движущимся дворникам она.

– Кое-что. Декорации «Сапфиров» уже демонтируют.

Она хмыкнула дождю.

– Даш, – опять заговорил Славик мягко, – теперь же ты увидела, чем это кончается.

– А как надо было? – повернулась к нему она.

Он вздохнул.

– Почаще улыбаться?

– Ну…

Даша посмотрела на свои колени. На стекло, усеянное каплями. Стук! – и капли смахнуло резиновой щеткой.

– Я не говорю, что… – начал Славик. Но она перебила:

– Нет-нет. Знаешь, сначала я правда сначала подумала, что это неглупая мысль. Хотя сказал мне ее не только ты. Это была… человек, который мне не нравится, но я поняла: возможно, она права. Многого можно добиться, когда тебя любят.

Славик кивнул:

– Да, это правда.

– Нет, – тихо, но резко перебила Даша. Он снова посмотрел на нее. Она была серьезна. – Любви мало. Любовь ничего не стоит. Любовь – это так… зыбко. Так непостоянно. Как можно строить что-то на любви?

– Ну, у кого-то, может, не зыбко, – проворчал Славик. – Я…

Но Даше не хотелось сейчас говорить о его чувствах. Слышать о его чувствах.

– Я всегда думала, что уйду со сцены в сорок, – продолжала она. – В тридцать шесть. Всеми любимая. Как Тальони. И когда закончится балет, мне будет все равно: кошки или не кошки. Но потом я поняла, что была не права. Я этого не хочу. Нет.

– Да уж, кошек не надо. Правильно!

– Я не хочу, чтобы балет кончился, – поправила Даша.

– Будешь танцевать до семидесяти? Как Плисецкая? – попробовал пошутить Славик. Даша покачала головой:

– Нет-нет. Уйду в тридцать шесть, это правильно. А потом…

– Пойдешь учить детей?

Даша задумалась: