Канцлер

На Мелитрису оглядывались. Кого-то занимали ее очки, кто-то удивлялся ее словам, произнесенным громко и без утайки. Петербург знал, что любителями судачить о здоровье государыни интересуется Тайная канцелярия. Верноподданным подобает только благоговеть, а судачить могут только провинциалы и дурочки.

— Пошли, пошли… — Никита расставил руки, словно сгонял в кучу стадо, и повлек обеих дам к ожидавшей их карете.

Домой ехали в молчании. Никита ломал голову, что делать дальше? И сколько времени пробудут дамы в его дому? Нельзя сказать, чтобы они мешали, но без них лучше. И, конечно, его взволновало здоровье государыни. Остается только молиться, чтобы обморок не дал серьезных последствий. Наутро «Ведомости» обошли здоровье Их Величества полным молчанием. Это означало: если не выздоровела, то во всяком случае жива. Так оно и было, Елизавете не стало лучше, тем не менее Мелитриса не зажилась в оленевском дому. Канцелярская машина была уже пущена, документы на новую фрейлину заготовлены. Через день в дом Никиты явился офицер с бумагой, а через час взволнованная, но как всегда умеющая это скрыть Мелитриса предстала перед гофмейстериной, главенствующей над фрейлинами, — принцессой Курляндской.

Екатерина и Бестужев

Когда несчастная Елизавета лежала на газоне Царского Села в обмороке, а свита столпилась вокруг в немом и несколько глупом потрясении, Бестужев — он громче всех кричал: «лекаря!» — нашарил глазами Екатерину. Посмотрел, как ошпарил. Великая княгиня тут же опустила глаза — нельзя же этак откровенно… Взгляд канцлера прокричал однозначно: надобно увидеться, и немедленно!

Встреча произошла через день в доме гетмана Кирилла Разумовского. К нему съехалось много народу, пообедать, перекинуться в карты, но главное, обсудить страшное событие, хотя все, сидевшие за столом, как бы случайно собранные из разных компаний и кланов, отлично понимали: никаких страшных прогнозов, никаких тяжелых предчувствий и кликушества, только вера в неизбежное выздоровление, разбавленная ненавязчивым сочувствием императрице. Все были тертые сухари, знали, что почем.

После обеда Бестужев и великая княгиня уединились в дальней гостиной. Хозяин дома все отлично понимал и если хотел кому-то услужить, то уж, конечно, не Бестужеву.

Гостиная была розовой, обои, видимо, были только что обновлены, — плафон, изображающий любовные игры нимфы Ио и бородатого Зевса, сиял свежими красками и отражался в навощенном паркете. По бокам камина стояли две новенькие пузатые китайские вазы, в одной из них что-то гудело, наверное, муха попала в паутину.

Екатерина вошла в комнату очень решительно и тут же преувеличенно громко сказала:

— Ах, Алексей Петрович, друг мой… Я очень рада, что вы пришли в ответ на мою просьбу. Дело касается приезда Карла Саксонского. Надо сказать, что сын не похож на отца, — она засмеялась. — Август III — великий государь. Так где же нам разместить цесаревича Карла?

«Что она мелет? — подумал Бестужев. — Цесаревич Карл уже год как собирается в Россию, а когда прибудет, совершенно неизвестно?» В этот момент великая княгиня подмигнула ему. «Стареешь, Алексей Петрович, а проще сказать, уже обезумел от старости — эти разговоры для отвода глаз! Боится… И правильно делает. В этом дому могут быть уши, которые служат Елизавете и Шуваловым».

Она указала ему на розовое канапе, а сама подошла к двери, отворила ее рывком. Там было пусто.

— Ну вот, теперь можно разговаривать, — прошептала Екатерина.

— Как здоровье государыни? — даже шепотом произнесенный вопрос в устах канцлера прозвучал светски, и Екатерина досадливо поморщилась.

— Ах, Боже мой, плохо! И всего ужаснее, что ни от кого нельзя услышать правды. Я сама получаю информацию по крохам. Фуазье, он ко мне хорошо относится, уверяет, что государыня очнулась вечером того же дня. Якобы она открыла глаза и стала лепетать что-то непонятное. Наконец Шувалов догадался, что она спрашивает: «Где я?» А говорила она столь невнятно потому, что во время обморока прикусила себе язык. Далее Фуазье этак важно говорит: «Я велел Их Величеству молчать, поскольку при разговоре напрягаются все мышцы рта и голосовые связки». Я не верю в этом рассказе ни одному слову. Она вот эти мышцы не может напрягать. — Екатерина постучала себя по лбу. — Мой лекарь говорит совсем — другое. Она очнулась только через сутки. Сознание вернулось, но разум, увы, нет! Что-то лопотала, потом смолкла. У нее все тело в синяках! Губы искусаны в кровь, и язык во рту не умещается!

В словах Екатерины было столько горечи и раздражения, что Бестужев опешил: великая княгиня даже не находит нужным скрывать перед ним свое нетерпение. Это плохо. Подобным поведением она может выдать себя раньше времени.

— Но теперь, я слышал, государыне лучше, — мягко сказал канцлер, пытаясь остудить жар Екатерины, он явно намекал, что необходимо для их дела, чтобы Елизавета повременила со смертью — они пока не готовы.