Капитан Филибер

Пора было в насиженное кресло летающей «тарелки», дабы на стереоэкране наблюдать за победой, запивая кофием «Мокко» и зажевывая зрелище фисташками. За победой — или за поражением, как выйдет. Колонны Брундуляка разделились — заслон постарался. Главная рвется к Салу, прямо на окопы, на пушки Мионковского. Еще одна уклонилась на юг, к главному бою не успеет, bene, bene. А северную вывели прямо на конно-механизированную группу — на кевларовое пастбище, под удар свинцовых коней. Но орда, даже разделившись на ся, все еще сильна, больше двух наших «дивизий» в несколько раз. Африкан Петрович не поможет, он со своей 2-й Партизанской на севере, там Антонов и Сиверс, старые знакомые. Они поумнее красного донского «президента», наверняка уже поняли, всполошились, их надо придержать, не пустить. Богаевский обещал, ради этого даже отказался от марафона «Первым — в Новочеркасск», снял номер с майки. Или это я по наивности? Африкан Петрович дело знает. В интригах не искушен, боевой офицер, фронтовик, можно сказать, окопник… Кто бы сомневался?

Но это потом, потом… Сейчас пора в «тарелку», в удобное кресло, к стереоэкрану, к фисташкам. Твой звездный час, Филибер! Может, заварить не «мокко», а, скажем, «галапагос» или даже «таити»?

Завидуй, Гамадрила!

* * *

— По одной, господа офицеры, по одной. На после боя оставьте. Не зверствуйте!

На дне картонной коробки — знакомые папиросы с «ваткой» в мундштуке. Да-а-авненько не куривал «Salve»! «Дюшес», конечно, неплох но… Не тот класс езды на поросенке, не тот!

— В порядке чинов, с младшего…

С младшего — значит, сперва сотник Иловайский, затем есаул Згривец…

Щелк! Есть бензин! Щелк, щелк…

— Кайгородов! Третьим-то не прикуривайте, примета-с!

Щелк!

Сизый дым в синем небе. Солнышко, ветерок, желтые цветы среди густой травы… Благодать! Шумит, гремит и грохочет кругом? Пусть себе шумит, грохочет пусть. До черного еще далеко, несколько минут, может, целые полчаса. Мы их растянем, сделаем белое поле бесконечным, безначальным, оборудуем нашу Вечность, белую-белую — от затяжки к затяжке, от вопроса к ответу, от паузы между близкими разрывами к новому глотку тишины.

1-я Партизанская, 2-й полк Донских Зуавов. Первый батальон — ветеранский.

Бездельничаем. Сидим в траве. Ждем. Курим. Кому война, кому мать родна.

— Что вы, Николай! Хивинского наслушались? Это он злобствует — не взяли в полк, перевели, пардон, в слесаря. В самокатчики-с! Нет-с, не дождутся, я еще по Питеру пройдусь, продефелирую. По Невской перс-пек-ти-ве. Иловайский, подтвердите!..

Цветет есаул Згривец, расцветает. Китель новый, погоны новые, бакенбарды дыбом стоят, даже пачка «Salve» нашлась на дне полевой сумки. Где хандра? Никакой хандры! Вот только Иловайский почему-то не отвечает. Молчит, смотрит странно. Наконец, пожимает плечами.

— По Невскому-то пройдете… А отчего вы, Петр Николаевич, больше не ругаетесь? Николай Федорович, представляете!.. С того самого боя, с Морозовской…

— Я?! — в глазах огонь, в бакенбардах — шевеление. — Да вы, Иловайский — ябеда-с! Цукать вас некому! К тому же чистая неправда, клевета, я… Я… В раскудрить богородицу через… через… Это… Животворящий крест, в распупень… распупень… Ну, забыл, ну бывает!..

Белым-бело, светлым-светло. Нет черного в помине, оно далеко-далеко, в нескольких сотнях саженей, где работают батареи ветерана Шипки и Сыпингая Леопольда Феоктистовича Мионковского, где гибнет орда Брундуляка, самозванного донского хана. Нет нам до этого дела, мы в нашей маленькой белой Вечности, где так вкусны затяжки «Salve», а самая важная проблема — странная забывчивость великого фольклориста. Собственно, что за беда? Ну, забыл, ну, бывает.

— Петр Николаевич! — бывший портупей мнется, морщится, смотрит в сторону. — Сейчас, когда мы в атаку пойдем… Не лезьте вперед, пожалуйста. Я же не просто так прошу!..

— Да ну вас!

Згривец встает, потягивается, щелчком отправляет окурок в далекий полет над степью. Смеется.

— Я с Николаем пойду. С его высокоблагородием-с… Кайгородов, до сих пор не пойму, за что вас, штафирку, полковником сделали? Шучу, шучу, веселый я сегодня. Вы, Николай не только — тонняга, вы заговоренный, я давно заметил. Рядом с вами — хоть Камаринскую под пулями пляши-с. Правда?

Бросаю окурок, на миг закрываю глаза. Нет белого! Черным-черно.

— Правда…

Саша больше не кашляет, не пачкает кровью платки, Принц не погиб, вскочил с койки на следующее утро, в каждой атаке ко мне жмутся, стараются идти рядом, мои царапины заживают на глазах, даже йод не нужен. Заговоренный… «Защитка» в режиме «С» — нестойкая, ненадежная броня. Но я не Бог, даже не Гамадрила. Иловайский зря не скажет, и Михаил Алаярович не злобствует…

— Есаул! Петр Николаевич… В атаку пойдем рядом, с вами ничего не случится… Но… Может, на батарее побудете, у Мионковского? Только сегодня, а? Считайте, я вас временно заменил — властью Походного атамана. Согласны?

Спрашиваю, хоть и знаю ответ. Да чтобы он, боевой офицер, в Христа, в Параскеву пятницу, в еговину бабушку, в расчудить через колено, через семь гробов с присвистом да через сальский паром…