Капитан Филибер

Вначале смутила пыль. Ее оказалось неожиданно много, на зубах захрустело, новый китель подернулся серой патиной, пуговицы потухли, потеряв свой блеск. Пыль, пыль, пыль… Мотоциклисты, конный отряд, гремящие броневики, неуклюжие старые «трехдюймовки»… Пехота шла уже сквозь густое облако — рота за ротой, батальон за батальоном. Левой-правой, левой-правой… Крепкие, загорелые, в сдвинутых на затылок мятых фуражках, с расстегнутыми воротами гимнастерок, тоже серых от пыли. Пыльные винтовки, пыльные ремни. «Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог…» Но старая песня, которую так любил отец, не пелась. Сквозь густое душное облако, сквозь мерный грохот сотен сапог неслышно и пока незаметно проступало что-то иное, тоже знакомое…

«Дрозды». Гвардия. Лучшие из лучших. Он был не прав — «белые» не погибли. Вот они — самые стойкие, самые храбрые, самые беспощадные. В его Истории, сбывшейся и расписанной по книгам, именно они влили свежую кровь в обессиленных, потерявших вождя корниловцев, взбодрили уставших и слабых, закрыли собой самые опасные участки — и пошли вперед. На Ростов, на Юзовку, на Харьков, на Курск, на Москву. Даже разбитые, выброшенные из ставшей чужой страны, они возвращались с бомбой и револьвером, а двумя десятилетием позже самые упорные надели черные мундиры с «сигиль-рунами».

Пыль, пыль, пыль… Желтая степь, умирающая под горячим майским солнцем трава, мерная поступь ясских «добровольцев». «Добровольцы…» Добрая Воля собрала их в эту колонну, провела сотнями верст по горящей адовым огнем Украине, не позволила пропасть, рассыпаться, погибнуть. Они пришли. Они уже здесь. «Дрозды» — улыбающиеся нибелунги в пыльных гимнастерках. «Добровольчество — добрая воля к смерти», — скажет через много лет женщина, смотревшая в глаза и смерти, и «добровольцам». Она даже не поняла, насколько права.«…Жутки наши жестокие расправы, жутка та радость, то упоение убийством, которое не чуждо многим из добровольцев, — писал в дневнике автор короткой записки, лежавшей в нагрудном кармане. — Сердце мое мучится, но разум требует жестокости…»

Пыль, пыль, пыль от шагающих сапог… Старая песня не пелась, ускользала, но вот сквозь привычный уже шум донесся резкий голос губной гармошки. Наверняка трофейной, с Румынского фронта, из брошенной германской траншеи. Незатейливая мелодия тоже была чужой, но одновременно очень знакомой, много раз слышанной. Аля-улю, аля-улю… Пыль, пыль, пыль, губная гармошка, стройные ряды нибелунгов — добровольцев Смерти. Аля-улю аля-улю, трофейная музыка, трофейная кинолента. По выжженной равнине, за метром метр…

Солдат всегда здоров,Солдат на все готов, —И пыль, как из ковров,Мы выбиваем из дорог.

«Сердце, молчи, и закаляйся воля, ибо этими дикими разнузданными хулиганами признается и уважается только один закон: „око за око“, а я скажу: „два ока за око, все зубы за зуб“. В этой беспощадной борьбе за жизнь я стану вровень с этим страшным звериным законом — с волками жить… И пусть культурное сердце сжимается иногда непроизвольно — жребий брошен, и в этом пути пойдем бесстрастно и упорно к заветной цели через потоки чужой и своей крови…»

И не остановиться,И не сменить ноги, —Сияют наши лица,Сверкают сапоги!

Он понимал, что не прав. Память о другой, куда более страшной войне, которой еще предстояло обрушиться на мир, исказила взгляд, разбавив пыльный хаос непрошеным болотный колером, превратив значки училищ на мятых гимнастерках в черные кресты и «мороженное мясо»… Нет, так нельзя, неправда, неправда! «Из Румынии походом шел Дроздовский славный полк…» Это же герои, слава России, мученики и страстотерпцы, те, кто шагал в огонь, кто не кланялся пулям…

А перед нами все цветет,За нами все горит.Не надо думать — с нами тот,Кто все за нас решит.

Аля-улю, аля-улю! Аля-улю!«…Идешь по пути крови и коварства к одному светлому лучу, к одной правой вере, но путь так далек, так тернист!» Они шли — нибелунги, сверхчеловеки, победители и убийцы, борцы и мстители…

Его друг Василий Чернецов расстрелял пленного — комиссара со станции Дебальцево. Лично — выстрелом в лицо. Одного-единственного, всех прочих, даже хана Брундуляка, доводил до суда, пытаясь соблюсти хотя бы тень законности в кровавом хаосе Смуты. Но убитый комиссар не отпускал, стоял за плечом, и ушастый Кибальчиш боялся выпить лишнего, чтобы мертвое лицо не проступило сквозь серый туман полузабытья. Мучился, ругался черными словами, не мог себе простить, порывался писать рапорт. Он, русский офицер, застрелил пленного, безоружного…

Веселые — не хмурые —Вернемся по домам, —Невесты белокурыеНаградой будут нам!