Капитан Филибер

— Жаль, что не можете вы перед ребятами выступить, господин капитан. Хоть в Кронштадте, хоть перед нашим Первым Революционным Балтийским полком. Наглядно очень будет. Мы тоже врага неправильно видим. Намучились с золотопогонниками, с «драконами», будь они прокляты, и теперь «контру» так себе и представляем. Кулаком в рылом, сапогом в брюхо — и мать-перемать, матрос, два часа на баке под ружьем, с-с-скотина! Таких бояться нечего, сами от ненависти и дури злобной лопнут. Вы — настоящий враг, господин капитан. И даже не то страшно, что у вас рабочие под красным революционным флагом с пролетарской властью воюют. Страшно, что вы себя правым считаете. Вы же за народ, вы за шахтеров, вы их от бандитов защищаете!..

— Глаза мне открыть решили, Евдокимов?

— Я бы их вам охотно закрыл, господин капитан. Может, и придется еще. Или я вам, или вы мне, как фарт выйдет. А что честный вы человек, пленных отпускаете, то для нашего дела, считай, еще хуже. Слабые сдаваться станут, а не до смерти стоять. И тут умно поступаете, признаю. Но я о другом сказать хотел. Если вы думать привыкли, если кроме ненависти у вас в душе и голове еще что-то имеется, рассудите: может, не только кокаин нас в бой ведет, может, не только ради грабежа и баб мы в штыковые ходим, пулям не кланяемся? И в землю эту угольную ложимся не только по приказу германского Генштаба? Может, и у нас своя правда есть? А как подумаете, следующий шажок сделайте: прикиньте, сколько сейчас в России за нашу правду, а сколько — за вашу. Тогда, господин капитан, глядишь, и ясность некая прорисуется.

— Ясность некая… Вы Анатолия Железнякова знаете? Его на вашем флоте должны знать, известен. Как он Учредилку разогнал, все газеты напечатали. «Караул устал!», классика. А вы знаете, красновоенмор, что Железняков в эту самую Учредилку хотел избираться? Программу составлял, речи писал? Избрался — хуже бы стало? Свободный парламент, в нем ваши же товарищи. Принимаете законы — и никого расстреливать не надо. Почему не захотели?

— Хорошо материалом владеете, господин капитан. Сильный вы спорщик, опасный! Добавить могу: Железняков после своего «караула» приказ боевой не выполнил — не стал по контрреволюционной толпе стрелять, пожалел недобитых. Такой, значит, парламентарий. Только Анатолий не пример совсем, не большевик он — анарх, попутчик временный. С братом мы его уже разобрались, отправили в Могилевскую губернию, скоро и до «караульщика» доберемся. Разъясним по самое не могу, до полной прозрачности и желтых костей!

— До желтых костей… Ясно! Идите, Евдокимов!..

— Не жалеете, что отпустили? Я-то вас… Нет, вру, теперь отпустил бы, я — моряк, а не сука беспамятная, неблагодарная… Вас Николаем Федоровичем зовут, правда? А вот скажите мне, Николай Федорович, почему, такие как вы, собственную могилу копаете? Не жалко? Не Россию, не народ — самих себя?

— Насчет могилы вы уверены, красвоенмор? Говорили же — как фарт выйдет.

— Это фарт — случай, удача. Вас убьют, меня убьют… А Россия уже не ваша — наша.

* * *

Вначале я принял его за нашего полковника. И ростом в Мионковского, и статью, даже борода похожа, такая же седая. Удивила лишь шуба — богатая, рыжим мехом наружу, полами до пят. Леонид Феоктистович носил обычную офицерскую шинель…

— Добрый день!

Сказал, не думая, но уже понимая, что это, конечно же, не Рere Noёl, а кто-то совершенно посторонний. Может, из поселка? Гости иногда к нам заходят.

Сейчас мне было не до гостей. Следовало заглянуть во 2-ю роту, поговорить с экипажем «Сюзанны», решить дела с тем же Мионковским…

Шуба неторопливо обернулась. Дрогнула седая борода.

— Здравствуйте, господин капитан. Дозвольте отрекомендоваться — Серафим Попов, заштатный священник. Служил в Харьковской епархии, с осени 1917-го пребываю на покое…

Я сглотнул. Священник Попов… На фига попу гармонь?

— …Имею к вам, господин капитан, серьезный разговор касательно порядка проведения духовных служб во вверенный вам части, равно как свершения таинств …

Заштатный отец Серафим вещал гласом велиим, опускаясь до глубокого баса, вид же имел же не токмо благолепный, но и основательный весьма, понеже покой, им вкушаемый, на сущую и очевидную пользу обратился. Вот уж кто не голодал!

— …Ибо смею заметить, господин капитан, не нашел я не только поминаемого порядка, но и самого простого, в русском воинстве принятого: молитв утренних, святых икон в местах квартирования…

Борода поднималась и опускалась в такт мерной речи, взгляд небольших глаз под густыми бровями был суров. Не шутил отец Серафим Попов.

— Кто хочет, молится, — пожал я плечами. — Остальные — по возможности.

Юнкера действительно молились, а маленькие кадеты даже пели — так, что сердце сжималось. Порой к ним присоединялся Згривец, а в последнее время — Мионковский, ставшим кем-то вроде церковного старосты. 2-я рота тоже иногда пела, но не молитвы, а «Смело друзья, не теряйте бодрость в неравном бою» на слова Михайлова. Слушать приходили все.

Михаила Алаяровича Хивинского никто не приглашал — ни молиться, ни петь. Он не напрашивался.